Дело Эрлиха

Вторжение в Украину разбросало почти всех независимых русскоязычных журналистов по миру. Но некоторые эмигрировали не после начала войны, а задолго до — понимая, что никаких профессиональных перспектив и свободных медиа при Владимире Путине быть не может. Среди уехавших много лет назад — телерепортер и телепродюсер Евгений Эрлих, поработавший военным корреспондентом во всех ключевых горячих точках планеты, создавший множество документальных проектов и телевизионных программ. 

Роман Супер встретился с Евгением Эрлихом в Риге, чтобы поговорить о том, как сохранить профессию, если она несовместима с законодательством одной шестой части суши. 

Женя, мы с тобой встречаемся в Риге, а могли бы запросто встречаться в Тель-Авиве, который для тебя довольно долго был домом. А могли бы встречаться в России, где ты родился.

В Кемеровской области, от Новосибирска 4 часа езды. Город Новокузнецк. Я там жил до восемнадцати лет.

Новокузнецк — это бывший Сталинск. 

Бывший Сталинск, так он назывался. В нем 500 тысяч жителей.

На что был похож твой мир эти 18 лет, пока ты жил в Новокузнецке-Сталинске?

Сталинск строился как модный коммунистический проект, ударными темпами. Там создавали Кузнецкий металлургический комбинат. «Я знаю — город будет, я знаю — саду цвесть…» — это Маяковский ровно про ту стройку. Потом, после войны, там построили еще один комбинат, самый крупный в России, — Западно-Сибирский металлургический комбинат. Их в этом регионе строили из-за очень простой логистики: здесь же были шахты плюс медные руды. В итоге получается простой замкнутый цикл: вот у тебя шахты, вот у тебя руды, вот у тебя Кузнецкий металлургический комбинат, и ты здесь все на месте добываешь, здесь на месте переплавляешь, а потом поездами доставляешь на машиностроительные заводы.

Огромная промзона на карте Советского Союза.

В России есть разные города, жизнь в которых кипела вокруг промышленных гигантов. Челябинск, Новокузнецк, Магнитогорск, Череповец, Норильск, Липецк, Серов, Новотроицк… Когда ты живешь в таком городе, у тебя постоянный смог над головой. У тебя постоянная угольная пыль. Есть комбинат, к нему нужны специалисты, тут же создаются вузы. Создали вузы — поехали сюда люди. Значит, надо как-то детей учить. Значит, получается педагогический институт. Людей надо развлекать. Появляется театр. Новокузнецк был, с одной стороны, культурным городом, довольно прогрессивным из-за большого количества студентов. С другой стороны — абсолютно рабочим, инженерно-техническим. Гопники и бандиты там тоже, конечно, были. В 90-х Новокузнецк стал чуть ли не криминальной столицей России, потому что нужно было все эти богатства поделить. Я многих этих бандитов знал: активно занимался футболом, как и самые активные участники будущих бандитских группировок. 

Как тебя самого не засосало в бандитские группировки?

У меня родители из технической интеллигенции, работали инженерами-технологами. Отец получил очень серьезную травму, сломал позвоночник, когда мне было лет пять, и с тех пор я его помню только прикованным к инвалидной коляске и переезжающим из одной больницы в другую. Он прекрасно играл в шахматы, и у него была огромная библиотека.

И еврейство тебе отец передал?

Скорее, дед. Он из большой еврейской семьи, родился в Бессарабии. Его сослали в Сталинск. Дед умер, когда мне было 17. У меня осталось от этой ветки Эрлихов ощущение, что их взрастила очень мощная интеллигентная еврейская среда. Ты можешь быть электриком, но никуда не денешь базовые еврейские ценности. 

Куда ты пошел учиться?

Я пошел в монтажный техникум, а после — в армию. Вернулся — а тут как раз 90-е. Все странно, сложно, по-иному. Учиться уже было некогда. Надо было жизнь обеспечивать. Я занимался бизнесом. Но в конце концов в 93-м году, когда мне было уже 23, я сказал себе: так, все, я пошел в Новосибирский педагогический университет. Занялся любимым делом — историей.

Окончил?

Да. С красным дипломом.

Ты работал где-то параллельно с учебой?

Я работал охранником.

А что тебя привело в журналистику в таком случае?

Пока я учился, писал иногда. Мне нравилось писать. Но я никогда не ставил себе задачу стать журналистом. А когда я заканчивал свою учебу, в 98-м году, случился дефолт, страшный кризис. Никаких предложений по работе. Ноль. Я совершенно не понимал, куда мне идти, что делать. Пошел работать таксистом. Купили с другом старенькую битую «копеечку». Я на ней 7 месяцев таксовал. И тут увидел объявление. В Новосибирске было 4 телеканала, три из них — частные. Частный телеканал набирал журналистов. Я решил попробовать.

Просто тупо по объявлению пошел?

Тупо по объявлению.

Привет, я в такси работаю, но хотел бы быть репортером?

Ну, у меня еще красный диплом историка!

В бардачке как раз лежит.

Да, я же им размахиваю активно, чуваки, и я что-то знаю! Они посмеялись и говорят: ну давай напиши текст на такую-то тему. Мне дали задание. А чтобы ты понимал, по этому объявлению очередь тянулась метров на 150. 

На этот телеканал?

На этот телеканал, да.

Локальный новостной канал?

Да, новосибирские новости. Я выдержал этот конкурс и пошел работать журналистом.

Сразу в кадр?

Там не было других вариантов. Вот камера, вот оператор, иди и работай.

И что, ты пошел делать сюжеты про губера?

Нет, про губера там свои люди делали. Сначала мне сказали: ищи сам сюжеты. Я начал искать. Мой первый сюжет был про анонимный телефон социальной помощи. Он открылся в Новосибирске. Сидит какая-то тетенька-психолог, при ней телефон, ей звонят с какими-то вопросами, она пытается по ходу этого разговора как-то людям помочь. Я пришел к ней. Думаю, сделаю интересный сюжет, никто еще не делал до меня про такое. И там кабинетик два на два. Тетенька и телефон. Я снимал ее часа три, а потом вернулся в редакцию и начал делать сюжет. И вдруг понимаю, что показывать-то нечего. Снят только телефон. И тетенька. Больше в кадре ничего нет. Это был для меня первый урок: чувак, ты же не в газете, ты на телевидении, тут надо все иначе делать. Все решает картинка. Я скачал себе тексты журналистов НТВ с сайта newsru.com. Начал смотреть, как они строят фразы. У меня была большая проблема: за 5 лет учебы в меня «внедрили» научный язык и терминологию. Шеф-редактор велел выкинуть весь этот язык из головы, чтобы разговаривать со зрителем человеческим языком, простым. Я мучительно перестраивал свою речь. А через полгода понял, что ничего не получается. И уволился. Но спустя какое-то время канал покинуло старое руководство, пришла новая команда. Мне предложили вернуться. Я пришел снять пару-тройку сюжетов, и мне безумно понравилось. Проработал месяц, меня затянуло, и в какой-то момент я открыл глаза и обнаружил, что я на этом канале уже больше трех лет. Я уже везде был, все видел, к губернатору в Новосибирске дверь ногой тогда распахивали…

То есть ты теперь уже не к тетеньке из социальной службы дверь открывал, а к губернатору?

Уже любые двери, да. Это была абсолютная свобода. Мы могли критиковать кого угодно. Почему мы дверь к губернатору распахивали ногой? Потому что были выборы. Потому что губернатор понимал: если он сегодня закроет дверь перед тобой, завтра твой канал будет рассказывать о других людях, а не о нем. Что-то случалось, моментально звонишь пресс-секретарю и говоришь: через 10 минут будем. Он говорит: ну нет, губернатор через 10 минут не будет с вами общаться, у него совещание, а через 25 — да, без проблем. Были конкурирующие каналы, мы работали в соревновательном режиме. Кто интереснее, кто лучше! Все было живое, еще не было никакого Путина, он только начинался. Но потом происходит разгон НТВ. Живое начинает умирать. Тогда же случилась довольно странная история: наш главный парламентский журналист, который вел большую программу о политике, заболел. А тут депутаты Госдумы из Новосибирска спонсировали поездку для журналистов местных каналов — приезжайте, мол, в Москву, пообщайтесь с народными избранниками, посмотрите, как мы работаем. Я поехал вместо заболевшего коллеги. Мы приехали в Госдуму, проинтервьюировали депутатов, отсняли весь материал. И я думаю: ну я же нахожусь в Москве! У меня была с собой кассета с моими сюжетами. Я взял эту кассету и пошел в Останкино.

Понес портфолио? 

Да, это, конечно, была абсолютная афера. Я пришел в Останкино, там выяснилось, что нужен пропуск, а пропуска у меня нет и никаких связей, вообще никого.

Позвонить некому?

Некому. Я вижу там объявление — набор в Останкинскую школу журналистики, телефон такой-то. Звоню им и говорю: вы набираете учеников? А как к вам попасть? Я стою здесь перед входом. Мне выписали пропуск. И встречаемся мы с этой Останкинской школой часов через 8. И все эти 8 часов…

Ты гуляешь по телецентру…

Я не гуляю, а иду сразу на НТВ. Прихожу и говорю: я Женя Эрлих. Вы давно меня ждали. Кто у вас здесь по кадрам главный? Выходит человек. Я отдаю ему кассету. Он вернулся через полчаса и сказал, что мне перезвонят. Перезванивать мне было некуда, оставил свой имейл.

Эрлих собака мейл точка ру?

Да, прямо так и есть. Хорошо, на НТВ я забросил удочки. Кто у нас тут еще есть? Вижу на доске объявление — «требуется сотрудник на телеканал ТВЦ», какая-то программа про город. Я туда прихожу, даю кассету, чувак смотрит и говорит: ой, слушай, с такой кассетой и с таким умением работать на телевидении ты в Москве нигде работу не найдешь. Я начал ходить по всем каналам, всем показывал свою кассету. Уже отчаялся: видимо, нужно улетать обратно. Зашел напоследок на ОРТ. Меня приняла Светлана Колосова. Я в абсолютном отчаянии, понимаю, что улетаю в Новосибирск, мне уже все равно. Даю ей кассету. Она посмотрела три минуты и говорит: мы вас берем. Но только в сентябре. Сейчас все в отпуске. Я говорю: не, до сентября я не доживу. Она поднимает трубку и звонит куда-то: слушайте, тут парень довольно интересный есть, с очень хорошими сюжетами, вам же нужны были новостные журналисты. Кладет трубку и говорит: сейчас идешь на ТВЦ, там тебя ждут. Я вернулся на ТВЦ и услышал, что завтра могу начинать работать.

Первый канал тебя таким образом упустил.

К счастью.

Домой ты уже не полетел?

Нет. Вышел на работу в Москве. Мне сказали: мы готовы взять вас в штат, но зарплата у нас небольшая. И назвали мне цифру, от которой я подпрыгнул до потолка. Это было раз в десять больше, чем на прежней работе. Я начал работать. И сразу попросил отправить меня в горячие точки.

Почему?

Мне всегда было это интересно. Я в юности чуть добровольцем в Афганистан не записался, точнее, записался, но мама вставила мне!

А жена не вставила в этот раз?

Я уже был разведен, это был первый мой брак. Тогда мне казалось, что именно в Чечне формировались какие-то важные смыслы. Именно там была больная точка. И то, как на нее реагировало государство, очень сильно определяло и само государство. По-журналистски было правильно находиться там. Центром событий тогда была не Москва, а Грозный. А у меня за спиной — два года армии. Я старший сержант ВДВ. Мне не было это страшно, мне это было понятно.

Тебя отправили?

Да, сразу же. На ТВЦ было пять журналистов, которые туда ездили и менялись постоянно. Все уставали. А тут вдруг еще один сумасшедший говорит: давайте меня в Чечню.

Что тебе дали? Бронежилет, каску и суточные повышенные?

Никакого бронежилета, никакой каски, не было тогда ничего этого. Суточные повышенные, да. И командировочные.

Это какие-то военные деньги, специальные?

Да, это военные деньги.

Большие деньги?

Да, как еще одна зарплата. Но дело было не в деньгах. Мы работали там все вместе: Первый канал, Второй канал, НТВ, ТВС, потом ТВ-6 и ребята с РЕН-ТВ. Мы все там работали, потому что это была жизнь, которую нигде в другом месте мы бы не увидели. Это было интересно. Так я стал военным журналистом. После Чечни сразу поехал в Афган. Потом опять Чечня. Потом Ирак, снова Чечня, Узбекистан, Косово.

Сколько продлилась такая жизнь?

Четыре года. Все, что происходило с профессией дальше, хорошо всем известно. Начался сплошной Путин. Можно было наблюдать, как все меняется, по одной только Чечне. Стиль работы коллег становился другим. Раньше мы каждое утро выходили в Грозный, разговаривали с военными, с чеченцами. А потом коллеги просто перестали это делать. Они ходили только по официальным делегациям. Члены правительства Чечни брали их за руку и вели к недостроенным объектам. Ребята стали снимать сюжеты только про восстановление Чечни. Никаких, на хер, больше боевых действий, никаких боевиков, Чечня освобождена, посмотрите, какое чудо свершилось благодаря тому, что Россия победила терроризм. 

Наш канал дольше остальных ездил по деревням, по аулам, забирался в какие-то е**ня. Мы понимали, из какого ужаса чеченцы пытаются собрать свою жизнь. Ужас шел со всех сторон: от федеральных войск, от кадыровских формирований, от абсолютно беспросветной экономики, которая никуда не двигалась. А еще ужас шел от тейповых отношений. Часть тейпов была против Кадырова, другая — за. Чеченцы — люди семейные, они вживлены в родовую связь, и не может чеченец по собственному желанию выбрать свое поведение: я буду поддерживать вот тех или этих. Ты всегда часть большой семьи, ты всегда отвечаешь за эту семью. Мы долго сохраняли возможность рассказывать про эти ужасы. Но в какой-то момент мне на моем же канале стали говорить, что я чуть ли не проплаченный чеченскими террористами журналист. Потому что я рассказываю только плохое про российскую армию, а все хорошее — только про чеченцев. В этот момент мы стали родственными душами с Анной Политковской. Я не был как Политковская. То, что делала она, мне даже не снилось. Но я очень хорошо стал понимать ее героизм. После 2003 года я понимал, что 90% моих тем не пройдут в эфир. Один из моих последних сюжетов — история про чеченские песни. Это же никак не оскорбляет федеральную власть? Но через чеченские песни можно было понять, чем дышит этот народ. Все сужалось таким образом, что и про песни стало нельзя рассказывать. 

Потом случилась трагедия на Дальнем Востоке, когда затонул батискаф, в нем было 7 человек. Это был 2005 год. Все моментально вспомнили «Курск». Трагедия как будто повторялась. Первые 6 часов власть говорила: так, помощь иностранная нам не нужна, это довольно простая история, мы там справимся сами… Я в этот день был дежурным журналистом в редакции. Меня просят срочно писать эту новость. Я пишу: «Кажется, власть хочет повторить сценарий…» Шеф-редактор, прочитав это, говорит: нет, ты что, ни в коем случае, вычеркивай это, никаких упоминаний о «Курске»! Я дошел до эфира, прочитал все как есть, включая эту фразу, после чего был большой скандал. Мне сказали, что через полчаса позвонили из администрации президента. Меня вызвал начальник канала, сказал, что выписывает мне штраф и отстраняет от эфира. Я уволился и не очень понимал, что мне дальше делать. Идти больше некуда, никаких интернет-порталов не было, ничего такого. И в этот момент я понял, что пришел логический конец. Пришло время уезжать в Израиль. И в 2006 году я уехал.

2006 год — точно не самое популярное время для алии из России. Основные волны были до и будут после. Ты уехал в этакое межсезонье.

В Израиле очень удивлялись, когда узнавали, что мы приехали из Москвы. Потому что тогда многие ехали в противоположную сторону. Деньги и дела у русскоязычных евреев были скорее в Москве, чем в Тель-Авиве.

А ты, значит, поехал из мегаполиса в кибуц.

Буквально. Кибуц в горах недалеко от Тверии.

Никакого моря рядом. 

Без моря, но ты видишь с этой горы озеро Кинерет. У тебя на улице 45 градусов летом. Я, жена и маленький ребенок.

Накопления были?

Нет, никаких накоплений не было, ничего у нас не было. Мы приехали в марте. А в июне началась Вторая ливанская война.

Ага, в своей естественной среде, значит, оказался. 

Вот-вот. Когда я женился, мне Полина сказала: я женщина крепкая, но не могу постоянно переживать за мужа. Поэтому давай мы сделаем так, чтобы твои военные командировки были максимально ограничены.

И вот теперь военные командировки сами приехали в вашу повседневную жизнь.

Да. В Израиле началась война. Я сказал: о, я это знаю! Она сказала: е*твоюмать! И да, мы жили в кибуце, над которым летали ракеты, потому что обстреливали тогда уже до Нетании. Тверию бомбили. Как раз над нашими головами все это пролетало. Мы перебрались южнее.

Поближе к Газе?

Поближе к Газе, да. Мы отъехали в центр страны. Война идет. У меня руки чешутся. Я пошел устраиваться в телик. В Израиле было два русскоязычных канала: RTVi и 9-й канал. Я пришел на 9-й канал.

Вот моя кассета!

Да! Они ее посмотрели. Говорят: слушай, все здорово, ты иврит знаешь? А я два месяца здесь живу, какой иврит? Когда выучишь иврит, приходи. Я пошел к их конкурентам — на RTVi. Вставил кассету там. Начинай хоть завтра работать! Иврит не нужен. Так я продолжил заниматься журналистикой. Уже в Израиле.

Не пришлось мыть полы и наслаждаться радостями эмигрантской жизни.

Да, это удивительная история.

Редкая.

Как выяснилось потом, мне повезло, потому что у Израиля есть программа поддержки новых репатриантов. Если компания берет такого человека на работу, то первый год или первые полгода государство этой компании платит какой-то взнос. Налоги за меня не нужно было платить. 

А через полгода эта программа закончилась. И?

И меня вызвал начальник канала. И сказал: чувак, все хорошо, но мы тебя не тянем, до свидания. Я снова оказался на улице. В этом случае обычно говорят: надо брать швабру и идти мыть туалет, но я нашел русскоязычную бригаду и начал собирать мебель. Сначала я собирал мебель, потом мой товарищ организовал параллельный бизнес по установке кондиционеров, что в Израиле, как ты понимаешь, золотая жила. Четыре месяца я устанавливал кондиционеры по всему Израилю, включая арабские деревни, куда никто не заезжал, кроме сумасшедших русских. Однажды я работал в такой деревне, на улице жара, солнце шпарит. Я устанавливаю кондиционер. С меня пот течет, я грязный, вонючий, собаки лают, пыль стоит. И вдруг мне звонок. Я смотрю — московский номер. Евгений Эрлих? Да. Вас беспокоит телекомпания НТВ, вы выиграли конкурс «Профессия — репортер». Не могли бы вы прилететь в Москву на награждение через полтора месяца?

Помню такой конкурс. Была попытка создать альтернативную профессиональную премию, потому что у ТЭФИ совсем никакой репутации уже не оставалось.

Да. И на этом конкурсе была номинация «Лучший репортаж на русском языке журналиста иностранного канала».

Ты отправил свою работу с RTVi?

Да. Сюжет про израильскую клинику «Шиба», где бесплатно лечат арабских детей с пороком сердца. Из Газы привозят и бесплатно лечат. Параллельно идет война, а врачи лечат. Такая история — в Израиле понятная, но для мира сюрреализм. Я поехал в Москву, получил премию. Вернулся в Израиль. И мне сразу звонит компания RTVi, тот же самый начальник, который меня уволил. Попросил вернуться. Я был счастлив и, конечно, вернулся. Проработал там год. RTVi финансировал Гусинский. И постепенно финансирование это стало совсем никудышным. В этот момент 9-й канал Израиля стал расширяться. Я ушел работать к ним. Плюс я начал активно сотрудничать с российскими медиа как фрилансер. Я делал сюжеты на ближневосточные темы и продавал их РЕН-ТВ, ТВЦ, 5-му каналу Санкт-Петербурга, Радио России. Потом была ТРК «Украина». Я пахал как лошадь, без выходных, и постепенно становился одним из самых высокооплачиваемых русскоязычных журналистов в Израиле. Семья меня редко видела дома, но я был счастлив! Я был востребован в профессии, оказавшись в другой стране.

Как скоро после переезда в Израиль ты купил свою квартиру там?

Через пять лет.

Невероятно. Только Невзлин так может, наверно.

Невзлин наверняка без ипотеки, а я взял деньги у банка.

Когда ты работал репортером в Израиле, тебе доводилось общаться с корпунктами российского телевидения? На Ближнем Востоке у НТВ, Первого, ВГТРК были же свои представительства.

Конечно. Всех очень хорошо знал.

Расскажи об этих людях, о том, как им жилось и работалось в Израиле.

Слушай, это были шикарные условия. Ребятам снимали хорошие квартиры. В бригаде журналист, оператор, продюсер. Продюсер, как правило, был местный. Журналист и оператор — приезжие, им телекомпания оплачивает жилье, может быть, какой-то офис, где монтажная пара стоит. На НТВ тогда работал Женя Сандро, он же Примаков. От Первого канала работала Ирада Зейналова. От ВГТРК постоянно работал — и сейчас работает — Сергей Пашков.

Пашков десятилетиями там работает, кажется.

Да, он рекордсмен. 20 лет он там. Каждый год он думает, что его уволят, но каждый год с ним продлевают контракт. Но, к чести Пашкова, могу сказать, что он не стал Евгением Примаковым. Женя был прикольным журналистом. Смелым. Он однажды заехал в Газу, и на его глазах там случился переворот. В палестинском обществе две основные политические силы: ФАТХ и ХАМАС. ХАМАС — наиболее радикальные. Не поделив власть, хамасовцы устроили переворот. Фатховцев просто убивали, сбрасывали с крыши вниз головой. Примаков оказался в этот момент в эпицентре событий. Делал боевые репортажи. И довольно быстро стал прославленным ближневосточным журналистом. Но через пару лет его было просто невозможно узнать. Он стал государевым чиновником, кажется, даже этого не заметив. С Пашковым такой метаморфозы не случилось. 

И с тобой не случилось.

Мы прожили в Израиле девять лет. За эти девять лет было четыре полноценные войны. И пять конфликтов. Я как журналист освещал все эти военные действия, всегда был на передовой. А жена в этот момент с ребенком ждут вестей с фронта. Пока ракеты не долетали до Ришона, где мы поселились, все это было терпимо. В 2013-м ракеты стали залетать и к нам. Бомбоубежища в нашем доме не было. У жены случился кризис. Она сказала: «Слушай, я больше не могу с ребенком бегать по бомбоубежищам и бояться за твою жизнь. Я хочу отдохнуть. Мне нужно прийти в себя психологически. Я не человек войны». К тому времени всякие контакты с российскими телеканалами закончились. К 2013 году РЕН-ТВ, питерский 5-й канал совсем стали пропагандистскими помойками. Новое руководство, которое пришло на РЕН-ТВ, не стесняясь заявило: больше никакой сионистской пропаганды. Словом, как-то все так складывалось, что нам нужно было куда-то уехать — сделать перерыв.

Куда вы решили уехать? Просто ткнули в глобус пальцем? Какие были варианты?

Чехия, но там все жестко регламентируется для израильских паспортов. Черногория, но она не входит в Евросоюз. И Латвия, где как раз тогда появилась программа ВНЖ в обмен на инвестиции. Ты покупаешь квартиру, тебе дают ВНЖ. Стоимость нам не показалась после Израиля катастрофичной. В Риге или Юрмале нужно было купить квартиру за 150 тысяч евро. А за пределами Риги и Юрмалы вообще — за 40 тысяч. Мы приехали сюда на разведку, посмотрели. Это было грустно для меня, потому что мы приехали зимой…

Да уж.

Серо, хмуро. А жене понравилось. Мы купили здесь квартиру, получили вид на жительство. Так мы случайно стали жить в Латвии.

Ты приехал сюда без работы?

Ага.

У тебя не было предложений, не было планов?

Нет. И это была уже третья моя страна, где я все начинал с нуля.

Это было в 2013 году. А в 2014-м случилась большая война, как мы теперь понимаем. Аннексия Крыма. Тогда же «Радио Свобода» создает свой новый информационный канал «Настоящее время».

Да, они начинают его организовывать примерно тогда. Никаких отношений у меня с этим каналом не было. Я приехал в Латвию безработным, пытаясь понять, чем буду дальше заниматься. Мы поговорили с руководством RTVi о том, что совсем рядом с Латвией, по сути, началась война. Россия захватывает Крым, начинает захватывать Донбасс… В Латвии опасаются, что следующей целью окажутся страны Балтии. Как шутит моя жена, в любую мирную страну, куда я приезжаю, приходит война. RTVi задумался. Думали они три месяца и говорят: Женя, открывай Балтийское бюро телекомпании RTVi. Мне нужно было найти продюсера, оператора, монтажера. Я нашел. И начал работать. Два года я был главой Балтийского бюро RTVi. И за счет этого сложились отношения с телеканалом «Настоящее время», предложившим делать большую совместную программу с телеканалом RTVi. Я подключил к этому проекту все общественные телеканалы в Литве, Латвии и Эстонии. У RTVi не оказалось денег на этот проект. А «Настоящее время» говорит: ну, тогда переходи к нам работать. Будем делать эту балтийскую программу. Так и произошло. Я стал делать программу с «Настоящим временем». В ней я рассказывал про эти три страны.

После работы в огромной России, после работы в бурлящем Израиле ты оказался в очень специфической холодной балтийской повестке. Лесному лосю здесь достаточно выйти на автостраду, чтобы превратиться в заметку на новостном сайте. Тебе как с этим было?

Мне было прикольно. Я ничего про Балтию не знал. Я здесь не был никогда в жизни. Для меня тут были открытия на каждом шагу. Что это за культуры? Как эти страны переварили постсоветский период? Как они справились и построили свои демократии? Почему у кого-то получается строить только тоталитаризм, а у этих ребят получается строить демократию? Мне было интересно разобраться с этими примерами. Я каждый день делал материалы об этом. Делал свою программу, рассказывая людям о том, как устроена Балтия. Все три страны примерно одной географии, со схожей историей, по крайней мере, последние 200 лет. Они все вышли из Российской империи. Между ними нет такой разницы, как, скажем, между Папуа — Новой Гвинеей и Мексикой. Но все три республики на одни и те же вопросы дали разные ответы. И это какой-то прекрасный социоисторический эксперимент — понять, какие ответы были правильными, какие — более уместными, более прагматичными. Это большая экспериментальная площадка для меня. 

Латвия 2014 года и Латвия 2023-го — это как будто две разные страны. По крайней мере, с точки зрения миграционной политики. В 14-м году достаточно было за 40 тысяч евро купить квартиру и получить ВНЖ. Как этот либеральный закон влиял на Латвию? Что за движуха тут была в связи с этим?

Она разная была. Есть местные русские латвийцы, большинство из которых граждане Латвии. Есть приехавшие по программе ВНЖ, как мы. И есть богатая московская тусовка, которая рассматривала Юрмалу как комфортную дачу в Европе. До крымских событий последняя устраивала здесь концертную движуху. 

Ну, это всегда было, еще с советских времен. Юрмала, пляжи, фестивали.

Это все прерывалось. Независимая Латвия с 1991 года до 2000-го — это государство, которое с большим трудом выживало, строило свою экономику, пыталось обрести себя. Московских тусовщиков в этот период здесь не было. Когда в России случился нефтяной бум, русские посмотрели в сторону Латвии. Латвия тоже как-то начала подниматься. И тут как раз все вспомнили и про Юрмалу. Казалось, теперь мы нашли иной язык общения, не связанный с войной. Здесь Раймонд Паулс, а у нас — Игорь Крутой. Они поговорили и решили возродить фестиваль.

Старые песни, новые отношения.

Да! Богатые русские культурно обретали себя в Европе. Эта движуха усилилась, когда началась программа ВНЖ в обмен на инвестиции. С одной стороны, Пугачева и Крутой покупают дома в Юрмале, а с другой — толпы успешных питерцев и москвичей начали покупать здесь дачи, используя программу как запасной аэродром. 

Что это была за публика?

Самостоятельные, свободные люди, которым не нравилось давление со стороны государства. Они росли при Путине, но понимали, что у них с Путиным совершенно разные интересы и миры. У них были разные России. Это люди, состоявшиеся в бизнесе, которым уже не страшно в Европе строить что-то новое.

Это и огромное количество наших коллег. Сотни телевизионщиков покупали квартиры здесь.

Это так.  

А сколько человек воспользовались этой программой?

Всего по этой программе приехало около десяти тысяч человек. Из них россиян — восемь тысяч.

Это было окно в Европу.

Окно в Европу, да. Это была самая экономически выгодная программа в Европе, нигде больше не было таких условий. Но в этот момент случился Крым. В Латвии популярность стали набирать политики-националисты. Иногда откровенно радикальные националисты, которые до Крыма считались здесь городскими сумасшедшими.

Окно в Европу стали заколачивать?

Да. Политики от Национального блока откровенно с парламентской трибуны говорили, что все русские — это «пятая колонна», что «нельзя торговать родиной». Стоимость ВНЖ подняли до 240 тысяч евро. Еще через 3 года эта программа закрывается полностью. С 2014 года начинается волна антирусских законов. Точнее, Латвия их рассматривает как законы, направленные на укрепление своей национальной идентичности. Школьная реформа отменила русские школы в стране. Русский язык на фоне войны в Украине стал восприниматься политическим истеблишментом как язык врага. Критика в адрес латышских политиков на русском языке звучит для них как рупор Кремля. А с другой стороны, вот ты критикуешь, например, ту же школьную реформу в Латвии, эти цитаты тут же подхватывают местные русскоязычные прокремлевские ресурсы (есть и такие), которые используют тебя в своих пропагандистских целях. В общем, иногда тут лучше помолчать.

Чем ты последние полтора года занимаешься? Вряд ли ты игнорировал войну в своей программе?

Когда началась война, мы снимали много сюжетов про украинских беженцев. Делали фильмы о том, как страны Балтии помогают Украине. Наша позиция — внятная с самого начала. Телеканал «Настоящее время» параллельно решил делать новый проект — платформу Votvot. Это склад документальных и художественных программ, которые сегодня невозможно показать на телевидении в России. На фоне войны и денег, которые Госдепартамент влил в телеканал «Настоящее время» и в эту платформу, я стал продюсером семи новых проектов. Сотни журналистов уехали из России, оказались эмигрантами без средств. Я предложил им придумать новые форматы. Часть их нам удалось реализовать.

Это политические форматы?

Платформа Votvot, в отличие от телеканала «Настоящее время», не считает себя строго политическим проектом. Она не только про политику. С другой стороны, вот у нас Олег Скрипка — лидер группы «Вопли Видоплясова» — ездит по странам Европы, общается с беженцами-украинцами, поет украинские хиты вместе с украинскими беженцами. Это политический проект?

Да.

Значит, этот проект политический. Юлия Панкратова у нас ездит по европейским выставкам. На фоне войны выставки эти окрашиваются политикой. Саша Мурашев делает программу «Другая школа», где рассказывает, как устроены школы в европейских странах. Когда ты смотришь про эти европейские школы, моментально начинаешь сравнивать их с российскими школами, в которых пропаганда, в том числе военная, расцветает. Это политический проект? 

Да, в определенной степени политический.

Получается, что сегодня все, что ты делаешь и говоришь, — это политика. Такое время. 

Публикации проекта отражают исключительно мнение авторов, которое может не совпадать с позицией Института Кеннана или Центра Вильсона.