Контур грядущего

Шестнадцать лет назад я перестал быть собственным корреспондентом НТВ в Нью-Йорке, осознав в какой-то момент, что собственностью, безусловно, являюсь, а вот корреспондентом уже, пожалуй, нет. Осознание это приходило постепенно, подобно тому, как, по-видимому, приходит осознание нетрадиционной ориентации: от испуга к отрицанию, от отрицания к неверию, от неверия к раздвоенности, от раздвоенности к разлому. На разломе приходится решать: продолжать ли жить по накатанному, заведомо зная, что ты не тот, за кого себя выдаешь, играть роль, обманывая других и себя, или совершить каминг-аут в попытке обрести чувство внутреннего равновесия, пускай и с риском потерять устоявшийся жизненный уклад.

Мой разлом заключался в том, что новости, которые я освещал в последние пару лет своего собкорства (говорю о 2004 – 2006 годах), всё больше расходились с новостями, освещавшимися ведущими американскими СМИ. Нет, откровенного вранья или передергивания фактов, конечно же, не было, требования к профессии сохранялись, редактура практически отсутствовала, но тематика репортажей явно начала мельчать. Важные для понимания Америки события всё чаще стали упоминаться вскользь или вовсе отсеивались как неинтересные российскому зрителю, а события незначительные, а иногда и вовсе маргинальные, выхваченные, как прожектором из тьмы, нашим внезапным к ним вниманием, вдруг обретали вес, объем, выпуклость и изначально отсутствовавший в них смысл. Включение таких событий в подборку новостей уже было своего рода высказыванием. А с добавлением ироничного комментария ведущих в подводке или отводке могло сойти и за некое обобщение.

Ирония, кстати, эта фирменная приправа НТВ, незаметно стала пропадать из репортажей о России, особенно когда дело касалось её достижений и успехов. Серьёзные люди сосредоточенно занимались серьёзным делом, поднимали страну с колен, и непосильная тяжесть этого их труда, беспросветность этих галер очевидно исключала не то что свойственный НТВ стёб, но даже невинное подтрунивание. На полном серьезе и голубом глазу я освещал, например, открытие первой американской заправки «Лукойла» (уже не помню, на каком нью-йоркском углу), куда в большой и, скорее всего, бронированной американской машине привезли еще более уменьшившегося на ее фоне Путина, который по невероятному, но счастливому для «Лукойла» совпадению как раз оказался в тот день в США с официальным визитом. Растерянно послонявшись несколько томительных секунд между бело-красных бензоколонок, пожав руку нескольким будущим работникам АЗС и как бы не заметив сбившихся небольшой кучкой исключительно российских журналистов, Путин поехал дальше, так, кстати, и не заправившись. Могу вас уверить, что тон моего репортажа об этом незабываемом событии (хотя ведь действительно не забыл!) сильно отличался от того, к которому прибегаю сейчас. Не назову его подобострастным, нет, но даже бесстрастие, даже простая констатация происходящего в той ситуации, по сути, уже оказывались не чем иным, как искажением действительности. 

В отношении Америки всё обстояло иначе. Ирония не только не исчезла, но даже как-то набрала обороты, по ходу незаметно переродившись в издёвку. Возник спрос на сюжеты, далекие от происходящих событий, сюжеты, которые в позднем СССР проходили под рубрикой «Их нравы». В начале двухтысячных так, конечно, никто не формулировал. А просто ранним нью-йоркским утром раздавался звонок из Москвы и кто-нибудь из выпускающих редакторов преувеличенно бодрым голосом делился историей, почерпнутой в одной из русскоязычных новостных лент, которая просто идеально ложилась в ближайший новостной выпуск. История, как правило, никак не соотносилась с происходящими в стране событиям и чаще всего имела главным героем человека экстравагантного, с чудинкой, явно выбивавшегося из общепринятых представлений о «среднем американце». Жил этот человек обычно на значительном удалении от места расположения корпункта, что, впрочем, редко служило препятствием: с утверждением командировочного бюджета на такие сюжеты задержек не возникало. И вот уже мы ехали или летели снимать то какого-то безумного конструктора, десятилетиями изобретавшего летающий автомобиль будущего (прототип, нечто вроде лего на стероидах, годами скучал у него в гараже и выкатывался на «испытательный полигон» — асфальтированную площадку перед гаражом — только в те редкие дни, когда появлялся очередной лох с телекамерой); то группу колоритных крутовыйных мужчин, объявлявших себя борцами за полный и окончательный выход Техаса из состава США; то несостоявшегося адвоката, снискавшего себе репутацию «лучшего трупа Голливуда», ибо, как утверждал с невозмутимо-серьёзным видом его агент, не было в мире второго человека, который мог бы настолько убедительно изображать на заднем плане мертвеца. Взятые отдельно, все эти истории, конечно же, выглядели не более чем безобидным курьёзом — вишенкой на торте новостного выпуска. И однако же, согласитесь, если каждый второй репортаж из Америки делать про такое, то рано или поздно у зрителя неизбежно возникнет ощущение, что нормальных людей в этой огромной стране просто нет. Ни людей, ни политики, ни географии, ничего. Одни чудики в прериях. Ну, иногда ещё госсекретарь, потрясающий на заседании ООН пробиркой с сомнительной жидкостью, или солдаты, измывающиеся особо садистским способом над заключенными в иракской тюрьме Абу-Грейб. Какое может быть к этой стране отношение?

Постепенно, однако, даже сюжеты из серии «Их нравы» стали отодвигаться на второй план, уступая место сюжетам про нравы наши. Америка из страны многообразной, сложной, сотканной из десятков, если не сотен, языков и культур, превращалась словно бы в полое пространство, в декорацию, внутри которой существовали люди, говорившие исключительно на русском языке. Это могли быть русские эмигранты любой волны. В рамках популярной тогда концепции «глобал рашн» (переродившейся всего через несколько лет в концепцию «русского мира») эмигранты, особенно статусные, вросшие в американский истеблишмент, очень даже приветствовались. Это могли быть студенты, приехавшие учиться в американский вуз и увидевшие безусловные преимущества российской системы образования. Это могли быть сотрудники фирм, нанятые по контракту, или учёные, ведущие преподавательскую или исследовательскую работу, — таких преданных и толковых сотрудников в Америке еще поискать! И конечно же, это могли быть российские бизнесмены, заключающие многомиллиардные сделки; российские компании, выставляющие свои акции на торги на Нью-йоркской фондовой бирже; российские театры, дающие Бродвею прикурить; российское кино, наступающее на пятки Голливуду. Самым ярким примером из этой рубрики для меня, впрочем, остается другой. В день, когда ураган Катрина смыл с лица земли приблизительно половину Нового Орлеана, меня отозвали из зоны бедствия, чтобы осветить прибытие российского танкера с нефтью в один из портов неподалеку от Вашингтона, где под безоблачным небом бравурно играл оркестр и разливали шампанское.

Конечно, редакционная политика — дело тонкое. То, что на одном берегу океана выглядит слоном, с другого в отсутствие качественного бинокля вполне может представляться мухой. И наоборот. Чтобы обманываться, не нужно даже злого умысла — достаточно слабой оптики. Нежелание наладить оптику — первый сигнал беды. Второй — аргумент из серии «издалека общая картина виднее». Третий — когда тебе, находящемуся в непосредственной близости от слона, начинают доказывать, что это у тебя проблемы со зрением. И наконец, четвёртый — когда, отчетливо сознавая, что перед тобой слон, ты все-таки с максимальной степенью убежденности сообщаешь в прямом эфире, что это муха.  

Сейчас всё это выглядит очевидным как дважды два. Но тогда, в 2006-м, контур грядущего оставался весьма размытым. Путин доматывал второй президентский срок. Колесников продолжал писать свои едкие путиноописательные колонки в «Коммерсанте». Привычно оппозиционные СМИ привычно оппозиционировали власти голосами стремительно стареющих диссидентов. Могло даже показаться, что голоса эти давно потеряли всякое влияние на умы, бухтят исключительно по инерции, а власть из уважения к их бывшим заслугам покорно терпит. Всё молодое, заразительное и стильное переместилось в глянцевые журналы. У них, как когда-то у Синявского, с властью были, по большей части, «стилистические разногласия». Казалось, что надо только подождать еще лет пять-семь — и всё старое, заскорузлое, унылое и бесцветное, проросшее в новую жизнь из самого махрового совка, само-собой отомрёт, а «Эсквайры», «Снобы», GQ и «Большие города» засияют на всю страну путеводными звёздами.

Как человек рефлексирующий и привыкший во всем видеть исключительно свои недостатки, я без труда убедил себя в мысли, что просто занимаюсь не своим делом. Что журналистика — в том виде, как меня ей учили в двух университетах, — больше не существует. И что объективное и бесстрастное освещение происходящих в Америке процессов, правда о стране — как я ее понимал, живя в ней с 1993 года, — действительно более не востребована. Вместо нее есть спрос на критическую оценку событий с учётом геополитических интересов России и чуть надменную интонацию, свойственную людям, не допускающим и тени сомнения в своей правоте, но до поры снисходительно сносящим то, что, по их мнению, является наивностью или глупостью окружающих. Интонация эта позднее сменится высокомерием и откровенным хамством, но к тому времени, когда это произойдет, хамство и неуважение к собеседнику уже настолько укоренятся в соцсетях, что станет несколько даже странным ожидать чего-то иного из телевизора.

Публикации проекта отражают исключительно мнение авторов, которое может не совпадать с позицией Института Кеннана или Центра Вильсона.