A blog of the Kennan Institute
Наблюдение за птицами во время войны
Роман Штыль-Битыньш — о том, можно ли укрыться от новостей, когда рушится мир
В моем дворе живет ворона. Каждое утро — иногда в пять часов, иногда в семь, но это тоже слишком рано, — она начинает каркать, и издаваемый ею звук очень похож на скрип ржавой дверной петли. Ворона каркает до тех пор, пока я не проснусь, а потом еще несколько часов. Это слеток, который требует от взрослых еды и внимания. И, когда первое раздражение проходит, я думаю о том, сколько еще там, за распахнутой балконной дверью, птиц, больших и малых, молодых и старых, хотя всего в паре десятков метров — гремящее многополосное шоссе. Это хорошая мысль, она дает возможность примириться со столь ранним пробуждением (и даже иногда — с существованием шоссе). Но не всегда: все-таки этот вороний скрип необычайно раздражает.
Первым делом, окончательно проснувшись, я, конечно, беру телефон.
Ужас, отчаяние, невозможность уместить в голове, что это все не только существует, но продолжается длиться, обреченное на неудачу желание сбежать, потому что расстояние на самом деле не спасает, и ежедневный безответный вопрос: а что же делать? Что-то можно сделать? (Ответ, конечно, есть, но он ведь не устраивает.) Чтение новостей лишь порождает разные проявления одного состояния — бессилия. И, даже если не читать, от них укрыться совершенно невозможно. Да и нельзя, неправильно: я взрослый человек, а значит, обязан быть в ответе за то, что происходит вокруг и даже чуть-чуть дальше, контролировать жизнь — свою, своей семьи, других животных, — а если у меня не получается, то я должен страдать.
А у меня не получается.
Много лет назад мне рассказали об одном солдате. Во время боя он упал на землю, над ним гремели выстрелы и взрывы, рядом кричали люди, еще живые и уже обреченные, солдат открыл глаза и увидел у своего лица травинку, по которой полз муравей. Этим солдатом был… а я не помню, кто им был — какой-то там поэт или философ, — и спросить больше не у кого: на месте рассказавшего мне эту историю человека теперь — большой кусок человекообразного дерьма, обычная история. Да, впрочем, это и не важно, кем был солдат и был ли он вообще. Главное, что муравей — точно был.
Война идет два с половиной года. И столько же идет — другая, изменившаяся, и, вероятно, навсегда, но все же — жизнь. Потому что невозможно страдать все время, даже если для этого есть причины. Точнее, нет, конечно же, возможно, но мне — не нравится. Плюс в этом нет ну абсолютно никакого смысла: это точно никак не поможет остановить войну. А я очень хочу увидеть ее конец (и кое-чей другой — там целый список — тоже).
Значит, нужно откладывать телефон и вставать. Каждый день.
Два с половиной года. За это время среднестатистический сизый голубь — хотя все голуби, конечно, уникальны — успевает сделать около дюжины кладок. Сколько из вылупившихся птенцов переживут первый год, судить не берусь, но сегодня я видел двух молодых балбесов, которые сперва подкрадывались к миске с кошачьим кормом — кошка лежала рядом с миской, — а потом убегали от едущей на них машины. И, хотя на улице все голуби примерно одного размера, отличить первогодка от взрослой птицы очень просто — по клюву и плешивой тонкой шее.
Но разве это не аморально — думать о каких-то там дурацких голубях, пока идет война?
Не знаю почему, но птицы делают мою жизнь лучше. Глядя на купающихся воробьев или пасущихся скворцов, я испытываю какое-то труднообъяснимое успокоение, словно мир не такое уж и плохое место. Поэтому я даже купил себе подзорную трубу (на ней написано «Следопыт», но сделана она, конечно же, в Китае). Ибо, как сказано в Евангелии, взгляните на птиц небесных (Матф. 6:26).
Но существуют и другие варианты.
Мама моего давнего товарища стала очень много читать. Бывшая коллега занялась кунг-фу и недавно сдала аж три экзамена в монастыре Шаолинь, том самом. Девушка друга взяла в киевском приюте собачку и увезла с собой в Берлин. Теперь все ее соседи по подъезду облаены. А жители моего двора оборудовали для подвальных кошек домик с кормушкой, поилкой и лотком. Я видел там шесть маленьких котят — двух темных и двух светлых, одного рыжего, и еще один пока прячется. (Кстати, если вы вдруг поняли, что вам необходим котенок, напишите мне.)
Вариантов правда много, и выбрать несколько — не возбраняется.
Как написал поэт Лев Рубинштейн:
1. Это я.
2. Это тоже я.
3. И это я.
В детстве ведь тоже хочется быть несколькими одновременно, а почему сейчас нельзя? Вот я мечтал быть моряком, хотел делать газету и гонять на родстере, двигатель которого работает на газировке. Теперь я моряком быть не хочу (правда, подумываю о лодке) и мечтаю, чтобы в моей стране хоть кто-нибудь мог делать нормальные газеты, открывающиеся без VPN. Да, конечно, я все еще взрослый человек и понимаю, что этого может никогда не случиться — на моем веку, — но мне это по-прежнему не нравится.
Лев Рубинштейн погиб в этом году. Не очень ранним утром в январе его на пешеходном переходе сбил автомобиль, шесть дней спустя поэт умер.
119. (Уходит.)
Жизнь продолжается — уже два с половиной года. У всех разная — с днями рождения и школьными спектаклями, со стареющими родителями и внезапно накрывающим страхом, что дальше будет только хуже, с дождем, после которого дышать становится чуть легче, и птицами, — но у всех единственная.
Примерно так я бы ответил на вопрос, не аморально ли жить, пока идет война. Если б, конечно, меня кто-нибудь спросил.
Есть еще одна история. Однажды ночью на пустой улице мужчина встречает женщину. Так начинается «Триумфальная арка» Ремарка, наверное, одна из самых известных книг о войне. И о любви, которая кажется главным шансом на спасение, хотя единственное, на что она способна, — это подарить надежду. Но ведь и это уже немало. Самой войны, с боями и бомбардировками, в романе, кстати, нет, она где-то там, далеко, но вместе с тем — всегда рядом, всегда ощущается. Как для того солдата, наблюдающего за муравьем, который ползет по травинке. Возможно — в поле где-то под Аустерлицем.
Лежа в своей кровати по утрам, я не могу увидеть небо, но я слышу птиц. Кроме вороньего карканья — слеток взрослеет, и его голос перестает быть таким раздражающим, — за окном раздаются писк стрижей и крики воробьев. Если еще немного подождать, то можно услышать лазоревку, синичку, галку, сизую чайку и, конечно, голубей. Зимой будет много синиц и, может быть, снова прилетит дятел, но думать о зиме этим жарким утром очень странно. Я беру телефон и узнаю, что ракета разрушила детскую больницу в Киеве.
Публикации проекта отражают исключительно мнение авторов, которое может не совпадать с позицией Института Кеннана или Центра Вильсона.
Подписаться на «Иными словами»
Subscribe to "In Other Words"
About the Author
Kennan Institute
The Kennan Institute is the premier US center for advanced research on Eurasia and the oldest and largest regional program at the Woodrow Wilson International Center for Scholars. The Kennan Institute is committed to improving American understanding of Russia, Ukraine, Central Asia, the South Caucasus, and the surrounding region though research and exchange. Read more