Застрять в Москве

Ностальгии у меня не было, но я любила набоковскую формулу «ностальгия — это тоска по детству». Детство и юность я благополучно, в буквальном смысле этого слова, прожила в СССР и оказалась в эмиграции уже в свои 28 недозрелых лет. Я скучала по запахам, которые водились только в Москве моего детства: кисловатому запаху станций метро, запаху некоторых подъездов, нет, не мочи, а чего-то уютного и уникального. Запахи детства трудно описать и невозможно восстановить в памяти. Они прячутся где-то глубоко, в том отсеке мозга, куда складываются важные невербальные воспоминания. А поскольку те запахи мне больше нигде не встречались, то и вспышек ностальгии, вызванных ими, не было.

Друзья так и остались за той стеклянной стеной в Шереметьеве, где я их в последний раз увидела 20 октября 1974 года. В каком-то смысле они умерли. Или, может, это я оказалась на другом берегу реки Стикс. Когда я узнавала об очередной московской смерти, я ловила себя на том, что известие меня не шокирует. Я убеждала себя, что никакой ностальгией не страдаю, если ностальгией можно страдать. Делала все, чтобы включиться в английскую жизнь, а до этого — в американскую, и слегка презирала и жалела коллег, без конца ностальгически вспоминающих: «А у нас в Союзе…» 

Но вот совсем недавно, разбирая набитый письмами ящик, который лежал много-много лет на чердаке в английском доме сына, я вдруг обнаружила массу утешительных весточек мне в Америку, а потом в Англию. Письма были написаны самыми близкими — родными, подругами, любовниками; людьми, с которыми я в первые годы эмиграции поддерживала переписку. Меня утешали, мне писали, что я привыкну, все образуется и устаканится. Неужели я жаловалась? Писала, что скучаю? Или я притворялась, мне просто было стыдно, что я их там бросила, мне-то хорошо, а им… 

Отчетливо я поняла, что хочу съездить на родину, только когда Маргарет Тэтчер посмотрела в глаза Горбачеву и увидела, что с ним можно иметь дело. Тогда Русскую службу BBC, где я работала, перестали глушить, и я подала документы на британское гражданство. До этого я обходилась Travel Document — голубым беженским паспортом, именовавшимся «нансеновским». По нему я путешествовала, куда хотела, но он не годился для поездок в СССР. Впрочем, работа на BBC делала такую поездку просто невозможной. Я гордилась своим статусом «человека без гражданства», мне нравилось думать, что у меня есть лишь одно гражданство — BBC.

В 1987 году, как только у меня появился британский паспорт, я отправилась в знаменитое агентство «Томас Кук» и купила туристическую путевку на 3 дня и 4 ночи. Я не очень верила, что получу советскую визу, но случилось чудо: визу мне дали. Набив чемодан подарками, я полетела в Москву. После 13 лет в эмиграции я оказалась в сером и совсем не изменившемся городе. До сих пор помню те пьяные три дня и четыре ночи, ночевки у друзей… Когда настало утро отъезда, я поехала за паспортом, который, как и требовалось, в первый же день сдала для регистрации в милицию (и немедленно про него забыла). Паспорт долго не могли найти, никто не знал, на какой из стоек регистрации он хранился. «Что же вы его не забрали, почему в гостинице не ночевали?» 

Автобус в аэропорт ждал, а я, в панике бегая от одного корпуса гостиницы к другому, поняла, что очень хочу уехать. Моя жизнь уже была там, в Англии. Паспорт в конце концов нашелся, я благополучно улетела, но с тех пор, каждый раз приезжая в Москву, я боялась, что меня не впустят, а уезжая — что не выпустят. Улетая из Шереметьева, на трясущихся ногах я бежала в буфет и трясущимися руками хватала бутылку «Жигулевского» и бутерброд с паюсной икрой. Это как-то успокаивало.

Позже мне предложили присоединиться к британской съемочной группе, которая собиралась снимать в Москве документальный сериал о перестройке. Я подала заявление об уходе и покинула BBC. Как-то все правильно сошлось: я работала там уже 13 лет и к тому времени у меня сложилось ощущение, что концепцию пора поменять. В Союзе происходили невероятные перемены, а мы продолжали работать по старой схеме: из Лондона рассказывали советским слушателям о том, что делается в Союзе. Мне казалось, наоборот, пора уже рассказывать о происходящем британцам. И вот мне предлагают делать ровно это: по заказу телевидения BBC маленькая продюсерская компания во главе с мало тогда известным продюсером Нормой Перси собрала небольшую команду для производства шестисерийной документальной ленты под названием «Вторая русская революция». 

Эти съемки длились полтора года. Для меня они тоже оказались революционными. К тому времени умер мой английский муж… и в каком-то смысле «английская» страница моей жизни закрылась. Это не было возвращением в прямом смысле слова. В 1990 году я не вернулась в «свою» Россию, где остались старые друзья и любимый город. «Старые тапочки» не ждали меня за порогом, да и дома у меня там уже не было. Я просто с азартом бросилась работать, на ходу училась телевизионной журналистике и документалистике, а в подарок получила, как я потом поняла, шанс на «третью» жизнь, если первой считать мою жизнь до эмиграции, а второй — жизнь в Англии. Старые друзья из той первой жизни, конечно, ждали, но мне было как-то неловко перед ними: я, как мне казалось тогда и в чем я убеждена по сей день, прожила в эмиграции новую, интересную и содержательную жизнь, а по ним, оставшимся, как будто прошелся каток брежневского застоя. Это я почувствовала сразу же. 

У московских друзей народились дети, они защитили диссертации, работали, писали книги и картины... Но мне казалось, что их жизнь застыла в той точке, на которой мы расстались. Зато мне вдруг открылся совершенно новый пласт людей, с которыми я в своей прежней жизни совсем не пересекалась и в силу разницы в возрасте, и по каким-то другим причинам. Это были в основном люди следующего за нами поколения — молодые журналисты новой волны, работавшие в новых свободных изданиях, писавшие и вещавшие свободно и лихо; артисты, новая богема, люди чуть старше моего сына. Поколение, с которым мне было интересно. В Америке я тоже дружила со студентами, как будто пытаясь наверстать студенческую юность, которой у меня никогда не было в Союзе. Вот и в Москве 90-х я вдруг оказалась среди людей, которых в моей московской молодости просто не могло быть. Они были свободнее, смелее, они были другими. Среди моих новых знакомых оказался и молодой актер МХАТа Сергей Шкаликов. Шкала, как его все звали.

Тогда я не предполагала, что этот талантливый артист, «пьяница и хулиган», моложе меня на 17 лет, будет держать меня в России почти четверть века. Сережа рассказывал мне, что сразу же увидел во мне свободного человека. То же самое при первой нашей встрече почувствовала и я. Несмотря на разницу в возрасте и совершенно разный жизненный опыт, каким-то загадочным образом мы совпали. Шкала был спонтанно начитан, любил поэзию, замечательно пел песни на стихи Есенина, он себя с ним как-то идентифицировал — «похабник и скандалист».

Я работала много и интенсивно. Снимать документальный фильм, придерживаясь строгих правил, по которым работала Норма Перси, было интересно, но трудно. О событиях начиная с заседания Политбюро, на котором генсеком был избран Горбачев, и заканчивая победой над ГКЧП и триумфом Ельцина зритель фильма должен был услышать из первых уст, от непосредственных участников. Никаких комментаторов, политологов и толкователей — только те, кто играл какую-то роль в драматических событиях с 1985-го по 1991 год. Нам повезло: обитатели кремлевских кабинетов, аппаратчики со Старой площади, которые никогда не подвергались столь энергичной и массированной атаке со стороны западных СМИ, вдруг нами заинтересовались и открыли тяжелые дубовые двери. Сотни писем с описанием нашего проекта мы разослали по факсу потенциальным героям. Последние четыре цифры обладателей телефонов в Кремле и на Старой площади я долго еще могла повторить даже во сне. Когда в очередной раз я приехала в Лондон, я не могла вспомнить свой пин-код, пытаясь снять деньги в банкомате, вместо него в голову лезли кремлевские телефоны.

Интервью с Борисом Ельциным мне пришлось делать дважды. В первый раз мы снимали его в санатории в Минводах, где он отдыхал после ДТП в сентябре 1990 года (тогда на пересечении улицы Горького с переулком Александра Невского в машину с Ельциным врезались «Жигули»). Писали, что Ельцин отделался ушибами и легким сотрясением мозга, но Наина Иосифовна строго блюла его отдых и не позволила закончить интервью, прервав нас на самом интересном месте. Борис Николаевич клятвенно обещал мне, что встретится с нами уже в Москве, 6 ноября. «О! — воскликнула я. — Это будет прекрасным подарком на мой день рождения!» Интервью состоялось. Он не забыл своего обещания.

Мы уже монтировали в Лондоне первые серии фильма, когда случился путч. Вечерами мы собирались в моей квартире в Челси вместе с Олегом Меньшиковым, который в то время играл в лондонском театре в Вест-Энде спектакль «Есенин» на пару с Ванессой Редгрейв. Я привозила с работы последние сводки, мы их читали, пили водку, плакали. Ребята рвались в Москву, на баррикады, но у Олега был контракт на 6 месяцев, а Серегу не пускала я.

19 августа 1991 года BBC заказала нам еще две серии фильма. 

Я вернулась в Москву одна, сторожить Горбачева: мне нужно было его интервью. Помню, как мне позвонили в квартиру. Механический голос в трубке соединил с пресс-секретарем Горбачева Виталием Игнатенко. Горбачев согласился на интервью. Вместо обещанных 20 минут он отвечал на мои вопросы больше часа. Было видно, как он потрясен происшедшим, особенно реакцией Раисы Максимовны, у которой случился нервный срыв. Но интервью, конечно, было и о том, что предшествовало путчу, о том, как он безуспешно пытался спасти Союз. Горбачев говорил длинными, часто незаконченными фразами, но во время того интервью он был эмоционален, а меня тронуло, как он признался, что слушал BBC, в том числе и меня. Интервью с первым и последним президентом СССР оказались невероятно ценными, и нам удалось вмонтировать это в фильм.

После окончания съемок я стала проводить больше времени в Москве и, можно сказать, жила там, а в Лондон ездила повидаться с родными и подышать английским воздухом. За свою «вторую» жизнь в России, уже в качестве «иностранки» (я так и не восстановила свое гражданство, жила с британским паспортом по журналистской визе), я объездила весь бывший Союз, несколько раз бывала в командировке на чеченской войне. Мне нравилось не принадлежать какой-то одной стране, иметь возможность уезжать и приезжать, когда захочу. Это позволяло мне сохранять внутреннюю независимость, в том числе и журналистскую. Я никогда не могла сказать про страну «моя» или «наша», и это было созвучно моим инстинктам и принципам, по которым меня научила работать Британская радиовещательная корпорация.

А вокруг быстро образовался круг близких по духу журналистов новой формации. Мы подружились на знаменитых Съездах народных депутатов, которые вдруг стали местом для дискуссий и парламентских баталий. Когда съезды закончились, мы стали приглашать журналистов к себе домой. А позже к журналистам присоединились и политики: бутерброды, вино-водка и непринужденный разговор на крыше мхатовского дома на улице, которая сейчас называется Глинищевским переулком. Забираться на крышу было страшно, но оттуда открывался прекрасный вид на кремлевские башни. Не все политики, которых мы приглашали, решались залезть на крышу, но почти все не боялись с нами общаться и верили нашим обещаниям, что разговоры не покинут этот дом. Встречи мы использовали, чтобы лучше понять контекст, бэкграунд. Примерно так — на этой крыше — и появилась Московская хартия журналистов со своим уставом и перечнем принципов журналистской работы. 

Настоящим счастьем было работать в НКО «Интерньюс», которую возглавляла великая Манана Асламазян. Мы проводили школы журналистики для ребят из российских регионов, которых сами же и отбирали. Обучали профессии, а главное — журналистской этике. 

В России я жила с ощущением, что всегда смогу уехать. Но якорей становилось все больше. Из Греции я привезла подобранную собаку, которая поначалу звалась Афродитой, а потом стала просто Фросей. Сережа подобрал шелудивого и больного пса в Ялте, где выступал на Чеховском фестивале, поэтому пес был назван Палычем в честь Антона Палыча. А вместе мы подобрали просто Жучку. В московской квартире с такой компанией становилось тесно, а Палычу, перенесшему в Ялте легочную чумку, нужен был свежий воздух. Мы сняли дом на Николиной Горе, а потом, в деревне неподалеку, построили собственный. Все, кто бывал в моем английском доме, говорили, что я перенесла его под Москву; правда, подмосковный был раз в десять меньше английского, перестроенного из старого амбара. 

Собак и котов в подмосковном доме становилось все больше, появились павлины, индюшки и куры. И конь по кличке Пушкин. Но главное, у меня появился второй, очень важный якорь, который держал меня в России, — сын Сережи, Семен, ставший и моим сыном. 

Моя вторая русская страница жизни закрылась не тогда, когда умер его отец, Сергей Шкаликов, а я осталась за мать и за отца. Но когда я увидела, что наш сын встал на ноги и уже не так во мне нуждается. Семен вырос в прекрасного человека и талантливого актера, а я, собрав чемодан и прихватив собак, кошек и велосипед, снова эмигрировала. Точнее, вернулась в Англию. Сейчас я понимаю, что смыслом моего возвращения в Россию, моей «второй» там жизни был именно Семен, с которым у меня установилась связь не хуже кровной. 

И кто знает, может, и я смогу стать ему якорем в Англии.

Публикации проекта отражают исключительно мнение авторов, которое может не совпадать с позицией Института Кеннана или Центра Вильсона.