Клиент и гражданин

I

«Конечно, в Москве жить гораздо лучше, чем там. Например, у них месяцами всё делают и в очередях нужно стоять, а у нас на Госуслугах всё заполняешь, а через неделю приходит смс, что можно забирать паспорт. Там все завидуют, когда рассказываешь», — я слушаю этот смол-ток с пограничником в московском аэропорту, смол-ток про будущее, которое скоро уйдет в прошлое.

Сначала из аэропорта исчезнут рейсы в страну, где все неудобно. Потом в паспорт, который так просто и удобно получить, перестанут ставить визы (и будут аннулировать уже поставленные). А потом этим окошкам в аэропорту, после которых дьютик и кофе с видом на взлетающие самолеты, люди с паспортами предпочтут что угодно: неделю в очереди, разбитое такси в степи, один чемодан вместо дома, сюрреалистическую поездку по горам на самокате, купленном тут же за какие-то бешеные деньги.

Очень быстро всё это произойдет.

II

Ежедневная жизнь — это институты и сервисы.

Сервисы опираются на клиентский подход. В не самой стабильной, не самой радужной, не самой безопасной реальности это особенно приятно.

Первым большим российским сервисом стал «Яндекс», вторым — перезагруженный в конце нулевых Сбербанк. Большим — значит доступным на одинаково хорошем уровне каждому: сначала в Москве, а потом и (почти) на всей территории страны. При этом никакого клиентского запроса на превращение Сбербанка из библиотеки сберегательных книжек в айти-холдинг не было — чистый энтузиазм менеджмента. Это приятно.

Не было и общественного запроса на собянинскую перестройку Москвы. Людей, при которых она «похорошела», никто по-настоящему не выбирал. С людьми, для которых она «похорошела», никто ничего не обсуждал. Но получилось значительно лучше, чем было. Это приятно.

Институты опираются на договоренности людей: формализованные они или нет, за ними всегда стоят общие правила, на которые рассчитывают все участники. При этом работают не общие принципы: «суд нужен, чтобы восстанавливать справедливость» или «полиция нужна, чтобы соблюдались законы». Работает именно конкретный дизайн, принятый на конкретной территории. Где-то люди считают, что на эксцессы правосудия можно закрыть глаза и не пересматривать даже очевидно несправедливые приговоры, а где-то не считают. Где-то люди согласны с тем, что прецедент важнее конкретных обстоятельств, а где-то не согласны. Где-то люди терпят 99% обвинительных приговоров, а где-то нет. Это больно.

То же и с полицией. Мне неизвестны страны, где полиция была бы любима и не коррумпирована, но иногда слово «полиция» на форме — это сразу угроза жизни и здоровью, а иногда нет. Когда мы слышим новости, что полиция при задержании насилует человека гантелей, в это не хочется верить. Потому что инструментарий полицейских пыток нам хорошо известен: электричество, наручники, пластиковый пакет, дубинка. Они конвенциональны, они приняты обществом, их применение не вызывает удивления. Это больно.

Именно поэтому главная сенсация десятых годов в области сервисов — это МФЦ: человек в форме выдаёт паспорт, но от него не исходит угроза. От человека за стеклом зависит судьба собственности, или наследства, или еще чего-то важного, но он помогает, а не пытается откусить свой кусок. Это интерфейс взаимодействия с государством, но без опасного подвоха. Это приятно.

Но, если это приятно, значит это сервис, а не институт.

III

Недавняя жизнь в Москве времен собянинского похорошения — это среди прочего сделка между «больно» и «приятно»: да, здесь есть непредсказуемая полиция, но есть и Сбербанк, и «Яндекс», и Госуслуги, и московский транспорт, и парк Горького. Вероятность столкнуться с первым вроде бы невелика, а второе — вот оно, под рукой в любую секунду, часто круглосуточно. «В каком еще городе мира такое есть?»

«Приятно» вероятностно перевешивает «больно», тема с устойчивостью и работоспособностью институтов становится маргинальной и скучной. Выборы, НКО, бубнящие независимые СМИ, маркировка иностранных агентов — это не часть ежедневной рутины большинства москвичей. Но для кого-то десятилетиями было работой не только строить, но и разрушать эти структуры. И если первые атаки режима Путина на СМИ были относительно громкими, то кто заметил, как с самого начала нулевых иностранные НКО лишали грантов, потом усложнили им отчетность, потом сделали иноагентами, потом поразгоняли, а еще всё то же самое проделали и с российскими НКО? Любое горизонтальное объединение людей подвергалось и подвергается последовательному законодательному и силовому уничтожению — за редкими исключениями вроде групп тушения лесных пожаров или помощи жертвам стихийных бедствий. Их можно терпеть, пока они ситуативные и не угрожают переродиться в устойчивые институты.

Тем временем больших сервисов, доступных миллионам, становилось всё больше и больше, их интерфейсы становились всё человечнее и человечнее, а дизайн — всё лучше и лучше. Достаточно было поставить галочку согласия с условиями, да и то: без этой галочки жизнь сразу откатывалась на двадцать лет назад.

А потом сервисы поменяли условия.

IV

За репост во «Вконтакте» можно сесть. «Яндекс.Деньги» отдают полиции список доноров Навального. В Москве живут люди, которым, как писательнице Асе Казанцевой, запрещено выходить на улицу в важные для государства даты от праздников до выборов: зайдешь в метро под камеры — и сразу задерживает полиция.

Россия теперь стала цифровой диктатурой? Я думаю, что она уже давно ей была. Еще когда система распознавания лиц ловила отдельных случайных людей, которых неизвестно кто добавил в систему как экстремистов. Когда появился закон, по которому «Вконтакте» была обязана выдавать эти данные, и «Вконтакте» этому закону подчинилась. Или подчинились «Яндекс.Деньги», или «Яндекс.Такси». Тогда, когда на вопрос: «А можно не подчиниться?» — общество дало отрицательный ответ, хотя он мог быть разным. Мы можем быть согласны с тем, что наши данные утекают куда угодно, что нас задалбывает служба безопасности банка, но это не означает, что мы по умолчанию принимаем любой уровень насилия, в том числе цифрового.

Но если общество согласно, то сервис обойдется без него. «Хендшейк» — подтверждение передачи данных — сделает программа, а не люди пожмут друг другу руки, согласившись с происходящим. Это и есть цифровая диктатура: общество не вмешивается в решения, которые за него принимает алгоритм. Оно само следует за алгоритмом. Становится микросервисом.

V

Что потом? В летний день 2022 года в центре Москвы в будке, больше похожей на пластиковый гроб, сидит охранник. В этом пластиковом гробу на него орет Владимир Соловьев, воспевающий дикую войну. Единственная работа охранника — жать на кнопку, которая открывает шлагбаум. А вокруг будки снуют роботы-доставщики «Яндекса», всё лучше и лучше изучая город и людей вокруг себя.

В осенний день 2022 года погранпереход «Верхний Ларс» намертво заткнут своими телами и вещами те люди, что еще вчера разрабатывали все эти большие сервисы, придумывали пользовательские пути, анализировали юзкейсы, полировали каждый их пиксель.

И здесь я хотел бы поставить точку. Но не могу, потому что цифровая диктатура не только репрессирует своих граждан, но и экспортирует в соседнюю страну пытки и смерть.

Пытки — привозя вместо сервисов и институтов, вместо смартфонов и технологий древние армейские телефоны. Которые используют не для связи, а чтобы истязать тела людей, пропуская через них ток. Их находят на складе, пакуют и везут с собой сотни километров, чтобы пытать.

Смерть — посылая ракеты, которые попадают в такие же улицы, города, велодорожки и детские площадки, как в Москве. В нашем мире, как известно, есть приложение абсолютно для всего — и сервис для взаимодействия с Россией называется «Повітряна тривога». Советую поставить: он очень быстро дает понять, с какой интенсивностью идет эта война, которую вне Украины видно и слышно совсем не так, как внутри. Легкая вибрация смартфона значит, что российская армия снова выпустила смерть в небо. Потом будут новости, комментарии, ненависть, боль. Но начинается всё с простой вибрации, такой же, как от сообщения в мессенджере.

Очень быстро работают госуслуги, такси, перевод денег, доставка продуктов. 

Но доставка смерти быстрее.

Публикации проекта отражают исключительно мнение авторов, которое может не совпадать с позицией Института Кеннана или Центра Вильсона.