Не моё «наше»

Я уже три месяца живу в Берлине. Живу в Шёнеберге. До войны это был довольно густонаселенный евреями район. В войну его сильно бомбили, в конце пятидесятых на месте уничтоженного построили нечто, что можно назвать «хрущевками здорового человека»: минималистичное жилье по заветам Ле Корбюзье, с уважением к человеку, но презрением к архитектурным и прочим излишествам. Почти у каждого подъезда этих домов вмонтировано по несколько Stolpersteine, «камней преткновения» — блестящих медных булыжников с именами евреев, которых увезли отсюда в концлагеря.

Странным образом то, что эти камни отмечают не те самые дома, а новые постройки, самой трагедии не заставшие, производит впечатление еще более сильное — как будто это преступление происходит в некотором временном континууме, никогда по-настоящему не закончившись, хоть и размытое сменой уже нескольких поколений.

Я несколько раз говорила об этом странном чувстве с немецкими друзьями и всякий раз получала ответ: «Так оно и есть, это еще не закончилось». Восемьдесят лет спустя, после поражения в войне, судебных процессов над главными виновниками и разделения страны. «Мы поколениями учились работать с тем, что мы «плохие парни». Даже если б мы хотели об этом забыть, у нас бы не получилось: мировая массовая культура нам бы не дала. И хорошо», — сказала мне знаменитая немецкая издательница.

В день этого разговора я получила сообщение от подруги из Москвы. Она описала разговор с сыном-школьником, который, прочитав сообщения об отступлении российских войск в Украине, сказал с нескрываемым удовлетворением: «Смотри, наших выкинули из Харькова». Подруга писала, как болезненно ей было услышать это «наши». «Я поняла, насколько мне, росшей в советское время, все-таки было легче, чем сейчас моему ребенку, — написала она. — Я хотя бы выросла в конвенции, что вот была Великая Отечественная, большое великое дело, в котором «наши» — точно хорошие.  То есть какие-то хорошие «наши» точно существуют. А кто такие «наши» для моего сына?»

Еще недавно я с уверенностью написала бы ей, что человек вполне может прожить без «наших». Вот я, например. Я выросла в доме и даже в среде, где слово «наши» произносилось только иронически и вообще всё, что — как это самое «наши» — проталкивалось и пропагандировалось, осознанно игнорировалось. Мои родители были самые настоящие «внутренние эмигранты» (такие люди вполне официально так назывались в газетах эпохи застоя). Отрезанность нашей семьи от «нашего» иногда выливалась в прямо-таки комические ситуации. Один такой случай даже оставил о себе материальную отметину, памятку. На паркете ёлочкой в одной из комнаток нашей малогабаритной квартиры была довольно большая треугольная выбоина: на это место 3 сентября 1972 года мама уронила тяжеленный наполненный водой утюг.

Дело было так: мама спокойно себе гладила и вдруг — она много раз мне потом про это рассказывала — всю округу, все огромные квадратные дворы брежневских девятиэтажек охватил многоголосый вопль. Интонацию различить было невозможно, и маме показалось, что она скорее устрашающая, чем радостная. Из соседней комнаты прибежал отец, они долго в недоумении оглядывали пустой двор, потом вместе вытерли пролившуюся из утюга воду. О том, что наши хоккеисты выиграли у канадцев (это был тот самый матч, о котором в путинское время сняли патриотический блокбастер «Легенда № 17»), да и о том, что такой матч в принципе имел место, они узнали через пару дней от соседей. И дело не в том, что мои родители не любили спорт как таковой, — им был невыносим именно дискурс «наших», в тогдашнем (как, впрочем, и в последующем) спорте особенно проявлявшийся. Да и где только он не проявлялся! Любой успех людей, имевших по обстоятельствам рождения советский паспорт, оказывался «доказательством преимущества нашего образа жизни», упакованным в обертку из советских фразеологизмов. Петр Вайль и Александр Генис в книге про 60-е приводят слегка более ранние примеры такого языка: «Мы стоим плечом к плечу… Фидель, мы с тобой! Пираты, мы против вас. Мы несем Олимпийский огонь!» С годами он лишь немного выхолостился, но по сути не изменился.

Я росла с четкой и при этом неболезненной уверенностью, что «наши» — это не «мои». Иногда, как мне сегодня кажется, в этом даже был перехлест. Скажем, я была уверена, что ничего «моего» пройти советскую цензуру не может, и поэтому скептически относилась даже к книгам Трифонова, а на советские фильмы практически никогда не ходила (теперь понимаю, что зря). Но когда я закончила школу и началась перестройка, да и потом, когда в 90-е советское пошатнулось и посыпалось, мне было совсем просто: ничего «моего» новый порядок не отменял. Он отменял только «наше».

Долгое время я воспринимала этот свой опыт, во многом меня сформировавший, как нечто совершенно положительное. Да, моей семье приходилось чем-то (ну, или многим) жертвовать, чтобы не примкнуть к «советскому». И это давало мне возможность не ощущать ответственность ни за что, что творили советские «наши». Я считала себя полностью отделенной от их мира. Странным образом снова думать о той себе и о легкости, с которой мне далась сепарация от советскости, я стала не из-за общих разговоров об имперскости русской культуры, ставших мейнстримом с момента нападения России на Украину, а в связи с одним конкретным текстом, на который я случайно наткнулась.

Это стенограмма литературной конференции в Лиссабоне в 1988 году. Она впечатляет многим. Набором имён: Иосиф Бродский, Сергей Довлатов, Петер Эстерхази, Чеслав Милош, Салман Рушди, Сьюзен Зонтаг, Иэн Макьюэн и еще многие литературные звезды. Практически теми же самыми линиями напряженности, которые мы чувствуем сегодня. А еще поражает, как писатели, приехавшие из перестроечного Советского Союза, и эмигранты 70-х выступают единым фронтом, поддерживая друг друга: и тех, и других некие общие вопросы предназначения писателя волнуют больше, чем советская вина. Ровно потому, что это не их личная вина.

 Отвечая на пространные и как бы поэтические рассуждения Татьяны Толстой («Мир писателя — поразительная вещь. Все мы часть различных кругов и систем… Все мы одновременно существуем в различных пластах реальности»), венгерский писатель Дьёрдь Конрад даже не пытается скрыть раздражения: «Я хотел бы избежать этого фальшивого разговора, от которого у меня остается неприятное чувство, что коллеги из Советского Союза говорят о вечности, о космосе, о неважности советского военного присутствия. Более того, они заявляют, что танки — лишь незначительное ухудшение климатических условий. Я так не считаю. Я убежден, что ваше отношение в целом, ваши нравственные идеалы, ваша литература отражают тот факт, что вы слишком осторожно судите собственную действительность — в том смысле, что ваши танки вас словно не касаются. Но я уверен, рано или поздно вам придется столкнуться с той ролью, которую ваша страна играет в мире». Ему отвечают — та же Толстая, Лев Аннинский, Бродский. Реакцию на эти слова писателей с советским паспортом в анамнезе можно в общем и целом свести к фразе: «Это не наши танки». А раз не наши, то давайте всё-таки говорить о предназначении писателя от античности до наших дней. Это же гораздо благодатнее.

Дальше там, на этой конференции, речь шла об имперскости русского (именно русского, даже не советского) сознания. Поверить даже трудно, что больше тридцати лет прошло, но я остановлюсь именно тут. Остановлюсь, потому что ужас для меня в том, что в этой отталкивающей позиции, которую заняли в Лиссабоне «русскоговорящие», я отчасти узнаю себя недавнюю. Никого из этих писателей (включая Толстую, как ни относись к ее обскурантизму последних лет) нельзя назвать советскими. Но у всех у них — нет, у всех у нас —тогда была презумпция, что, не притрагиваясь к советскому, можно быть от него свободным. И, наверное, действительно можно, пока кто-то из Праги или Лисичанска не скажет тебе, даже без озлобления: «Смотри, здесь прошли ваши танки».

И что сказать? Они и вправду наши. Сын моей подруги вполне точен. И мне сейчас придется ей об этом написать. И о том, что нам, как оно ни повернись, еще долго жить с тем, что вот это — оно наше. Без всяких кавычек.

Публикации проекта отражают исключительно мнение авторов, которое может не совпадать с позицией Института Кеннана или Центра Вильсона.