Нет, смерть

За Сергеем Набоковым пришли утром 15 декабря 1943 года в пансион по адресу Меранерштрассе, 6, Берлин. Криминальная полиция давно проверяла благонадёжность этого малозаметного, сильно заикающегося человека, переводчика. Двумя с половиной годами ранее Набокова схватили в австрийском замке его возлюбленного Германа Тиме по доносу местных жителей. Гомосексуальность была криминализована в Рейхе, и суд отправил Германа служить в африканский корпус вермахта, а Сергей отсидел в камере с ворами и перебрался к тёте в Берлин.



Однако арестовали его вовсе не за сексуальную идентичность, а за культурную. В ноябре Берлин жестоко бомбила британская авиация, а Набоков имел особые связи с Англией: начал учиться в Оксфорде и продолжил в Кембридже, публично высказывался в пользу европейского образования и искусства — в сравнении с немецкими. Судя по свидетельствам родственников и полицейским отчётам, его взяли за нелояльную болтовню, а не за секс.

Эти обстоятельства судьбы младшего брата Владимира Набокова прояснились лишь недавно, после того как в архивах концлагеря Нойенгамме были уточнены дата и причина смерти: 9.01.1945, дизентерия. Тогда же публика узнала, что Сергей почти до самого ареста жил бедно и был тем, кого принято называть коллаборационистом, — работал переводчиком в артистическом обществе «Винета», созданном министерством пропаганды Германии. «Винета» производила контент вроде фальшивых радиопередач антисталинского подполья в СССР и распоряжалась гастролями ансамблей и трупп, вывезенных с советских территорий.



Всё это чудовищное пересечение личных и государственных обстоятельств в судьбе одного человека — следствие безумия ХХ века и эпохи модерна, давшей государствам в руки инструменты массового распространения этого безумия. Но не только. Сергей Набоков сменил несколько стран, за неделю до ареста нашёл с помощью сестры место преподавателя английского в Праге, но не успел стать гражданином никакого государства и существовал в статусе апатрида, то есть бесподданного…

В 2022 году новая война отбросила российскую эмиграцию на век назад — в послереволюционные годы, когда такие же, как Набоковы, миллионы беглецов от большевизма распрощались с идеей вернуться на родину. У большинства их беженский статус был оформлен в виде паспорта Нансена — документа персоны, чьё государство исчезло, а вступление в гражданство иной страны откладывается.

Путинская Россия исчезла пока лишь символически, но фантомные боли в области родины так же мучают новую волну эмигрантов, и я предлагаю посмотреть на опыт их предшественников-апатридов с позиции, ну скажем, ангела истории на картине Пауля Клее. Этот ангел, по версии друга художника, философа Вальтера Беньямина, пятится вперёд, обратясь ликом в прошлое.

Что нам полезного или даже целительного можно взять из их опыта жизни без родины? Заинтересовавшись этим вопросом четыре года назад, я нашёл в московском Доме русского зарубежья дневники и мемуары апатридов, эмигрантов первой волны, начал их читать и тут же поразился, что далеко не все они спешили расстаться со своим бесприютным статусом. Дальнейшее исследование показало, что паспорта Нансена ценились не только бывшими гражданами Российской империи, например Сергеем Набоковым и его братом Владимиром. Философ Эмиль Чоран поселился в Париже и имел право натурализоваться, но не воспользовался им. Как и математик Александр Гротендик, и сотрудник Европейской комиссии Венцеслав де Лобковиц, и много других известных и не очень известных персон. 

Я и не подозревал, что спустя эти четыре года моя собственная семья окажется в другой стране, начнётся новая война, а роман «Ночь, когда мы исчезли», созданный на основе биографий трех малозаметных, но по-своему великих апатридов, будет окончен в момент самого многочисленного исхода из современной России и гораздо более масштабного и трагического бегства украинцев.

Так вот, что открывается в столь унизительном и растаптывающем достоинство мероприятии, как бегство в статусе гражданина страны-агрессора, не желающего иметь к своему государства никакого отношения?

Ну вот, например, что подвешенность, существование между мирами — пространственное, языковое — это новая норма. У философов есть для этого специальное понятие: лиминальность. Состояние, в котором старое кончилось, а новое никак не начнётся. Так вот, liminality is the new normality.

Коридоры новой жизни, которыми мы идём во сне через тоннели, подземные галереи, пересадочные узлы — как декорации фантастических фильмов — всё это ещё и декорации чистилища, посмертных скитаний души. Просто нам повезло, и мы увидели это чуть раньше. Повезло ещё и в том смысле, что беженцы — в аду, их ад настал уже при жизни. И если мы в тревожных предутренних снах созерцаем пустоши и присутственные места, где мы опять чем-то не подошли и не принесли на стол, облеченный властью, нужных свидетельств своей годности, то они созерцают пожарища, пепел и мертвецов. Есть разница.



И, собственно, наличие этой разницы позволяет нам в принципе вести разговор о возможных преимуществах апатридства. Ведь в беженстве, как и лагерном опыте по Шаламову, ничего ценного быть не может. Только не отпускающая чернота памяти и выживание, которые лишь через долгое время могут конвертироваться в обещание чего-то нового.



Что говорить, если даже в Германии, выучившей уроки приёма миллиона беженцев в 2015 году, украинцы сталкиваются с унизительными ситуациями. Пожилую даму ловко игнорируют врачи, хозяева вдруг просят мать с пятилетним мальчиком прийти ни в коем случае не раньше десяти вечера, потому что до этого они принимают гостей и мелькание перемещённых лиц не приветствуется.

Апатридство — пусть пока лишь идейное, не документальное — это, безусловно, не столь бедственное положение, однако у него свои особенности. Например, почти всегда оно подразумевает социальную смерть и лишь через некоторое время принятие того факта, что такая смерть даёт шанс на новую жизнь. И кстати, на трезвый взгляд в направлении прошлого бытия.



Поэтому наиболее нелепо выглядят в новой жизни те, кто пытается перенести в неё привилегии и статус из прежней. Всё кончилось. Ничего не будет прежним. Вы очень нравились себе? У вас есть шанс присмотреться внимательнее…

Так или иначе, трансгрессия — смена идентичности, судьбы — полезна гражданину. Особенно в эпоху, когда безвкусный газ национализма продолжает усыплять людей, превращая их в «массы», и ведёт на смерть за химеры вроде «патриотизма». Как писала Марта Нуссбаум, переосмысляя Диогена: «Часто граждане мира оказываются в одиночестве, но на самом деле это своего рода изгнание — из комфорта локальных истин, из теплого гнезда патриотизма, из всепоглощающей драмы гордости собой и «своими».

К 2022 году словосочетание «гражданин мира» окончательно утратило негативные коннотации. Модерный концепт родины не то чтобы совсем устарел, но редуцировался. Чем дальше мы живём, тем сильнее убеждаемся, что родина не имеет отношения к государству (и что государство как способ организации жизни устарело, добавим в бакунинско-кропоткинских скобках). 

Родина — это скорее вид из окна, картины из прошлой жизни, по которым мы пробираемся во сне как по анфиладе комнат. Чувство сопричастности конкретного места, точки на карте к твоему личному прошлому. Ангел истории улыбается, но у этой улыбки тег #irony.

Потому что состояние гонимости трудно осознать как ценное. Оно переживается тяжело. Апатриды, бесподданные — нигде ничьи, ни к чему не прилепившиеся, сбросившие путы осёдлости и оттого ценившие друг друга и заботу. Точнее, они не просто знают цену заботе, а познавали её в травмирующей ситуации никому-не-принадлежности.

Итак, опыт бесподданности — это опыт трансгрессии, развинчивания себя самого как социального механизма и сборки заново в экстремальных условиях. Апатриды близки в этом к исламским мистикам, которые верили, что человек способен познать себя лишь через изгнание.

Ускользая из оков принадлежности к государству, нации и иным конструктам, апатриды брали на себя смелость учреждать новые личности независимо (при всей условности понятия «независимость»). Несовершенные, неукоренённые, порой озлобленные — но, как правило, гуманные и равные по отношению к соседу, незнакомцу. Что мешает нам быть такими?

Основная трудность и разница между тогдашними и нынешними заключается в том, что, например, Сергей Набоков бежал от катка большевизма, затем бедности и наконец фашизма и выживал как мог, будучи принуждённым прятать свою сексуальность и служить главному врагу человечества по состоянию на тот момент (хотя и под благим предлогом).



А вот новые эмигранты несут на свои плечах груз возможного, но не сделанного. Ведь в последние тридцать лет возможности были. Этот груз навсегда.

Публикации проекта отражают исключительно мнение авторов, которое может не совпадать с позицией Института Кеннана или Центра Вильсона.