Skip to main content
Support
Blog post

После фашизма

Konstantin Goldenzweig

Константин Гольденцвайг — о том, можно ли сравнивать гитлеровскую Германию и путинскую Россию

Image comparing Putin to hitler
Прага - 24 мая 2014 г. Стикер, изображающий Владимира Путина в виде Адольфа Гитлера

Еще лет семь назад, после Болотной, Крыма, убийства Немцова и лозунгов про пятую колонну, я не раз заглядывал, оказавшись в центре Берлина, в «Топографию террора». Это такой по-немецки сухой, строгий музей на месте разрушенной в войну штаб-квартиры гестапо и прочих силовых ведомств Третьего рейха. Там, где в 1945-м рейх рухнул, теперь голое поле и документы, фотографии, напоминающие о том, с чего в середине 1930-х все начиналось. Щедрые обещания избирателям вернуть величие стране и навести порядок, разгон демонстраций социал-демократов и коммунистов, разгром вообще всяких партий, первые концлагеря — не для евреев, а для политзаключенных — и самое впечатляющее: море одинаково безумных, со стеклянными глазами, лиц. Сотен тысяч лиц, завороженных лидером нации. Лозунг первых лет немецкой суверенной демократии: «Фюрер, приказывай — мы следуем за тобой».

Уже тогда россиянина, заставшего суверенную демократию, упрочнение вертикали власти и поиск духовных скреп, все это наводило на вполне определенные мысли.

Как и многие, я, однако, не спешил доверять поверхностным параллелям. Как и многим, мне казались банальностью, кликушеством, хайпом неудачников бесконечные предупреждения о вот-вот якобы наступавшем фашизме от такой несуразной — ну а что, разве нет? — Валерии Новодворской. Или вот от такого интеллигентного, до оскомины, Сергея Ковалева. Вызывали недоумение источавшие желчь тексты Виктора Шендеровича, в которых сочинскую Олимпиаду автор сравнивал с берлинской 1936-го, а российских пропагандистов — с Юлиусом Штрейхером. От фраз вроде «кровавый режим» вообще тянуло на гогот, безудержную ржаку. Ровно так, «чисто чтобы поржать», себя защищают подростки, стремясь избежать взрослых тем и ответственности. Защищаться от ненужной рефлексии было также принято прибаутками про «гэбню», «демшизу», «мордор» и Путина, который ест детей на завтрак. Согласимся, так в целом отшучивалось до поры до времени большинство либерально настроенных граждан. Включая, скажем, тех, кто, как и я, еще в 2011-м митинговал на Сахарова и на Чистых прудах. Покричали на площади — ну, и пойдемте выпьем в «Жан-Жаке».

Но год назад даже для законченных весельчаков мемасики из нулевых вдруг обернулись вполне осязаемой реальностью. Под предлогом превентивного удара их государство, точь-в-точь как Германия Гитлера, напало на своих соседей. Точно так же увязло в этом «блицкриге». А одновременно задалось целью сплавить всех несогласных на тот свет, за решетку либо за рубеж.

К концу прошлого года, переехав из Москвы в Берлин, я снова заглянул в «Топографию террора». Теперь — чтобы снять для «Дождя» документальное кино «Необыкновенный фашизм»: большой спор историков, публицистов и очевидцев обеих эпох о том, допустимы ли сейчас сравнения между гитлеровской Германией и путинской Россией.

Тут требуется краткое отступление.

В 1942-м моя бабушка, пошедшая на войну добровольцем, спасала раненых, ползая вдоль окопов под Сталинградом, — и никогда, как настоящий ветеран, о пережитом старалась не говорить. В 1941-м у моего также находившегося на фронте деда родом из еврейского местечка на западе Украины немцы разом уничтожили всех остававшихся там родственников — и вообще все еврейское население города. Старинные настольные часы в родительской квартире были единственным уцелевшим предметом из исчезнувшего дома.

Вот еще почему я не раз как следует задумался, прежде чем браться за этот фильм…

Я стал пересматривать кадры из Бучи, Мариуполя, Волновахи и фотоснимки, кинохронику, запечатлевшие то, что творили нацисты на оккупированных землях. Черно-белая, изъезженная кинохроника внезапно оживала и воспринималась как сегодняшняя. Я перечитал первые речи Путина после начала войны и речь Гитлера в канун Второй мировой. Риторика мало чем различалась. Я стал задумываться, подлежат ли сопоставлению миллионы погибших в войне тогда и десятки тысяч в войне нынешней. Попытался представить себе эдакие весы истории — и не смог. На весах можно взвесить, наверное, трупы. Но не судьбы убитых и оставшихся без родных. Не амбиции фюреров.

Так я решил, что это кино… нужно сделать. Это была кропотливая в исполнении, но на уровне замысла удивительно простая идея. Чем дальше мы пробирались назад, по эпохе Третьего рейха, тем очевиднее совпадали звенья в обеих исторических цепях. Методы, доводы, слоганы, приемы пропаганды и, самое главное, молчание маленького человека — неважно, в Штутгарте 1942-го или в Рязани 2022-го. Неразделимая смесь страха, равнодушия, лояльности.

О многих броских, но не главных параллелях мы просто не успели упомянуть. О роли церкви, молчаливо соглашавшейся с государственным террором. О ставке на большие спортивные шоу как важной имиджевой штуке и для Германии, и для России. О пресловутых «семейных ценностях» и борьбе со всякой инаковостью — уже на уровне личной жизни граждан тоталитарного государства.

Там, где пазл не сходился, мы, напротив, это подчеркивали: нет, не назвать «Единую Россию» копией НСДАП, не склонен Путин к антисемитским теориям заговора и не всегда нужны вождям XXI века многотысячные факельные марши.

При этом ключевые для меня вопросы, признаюсь, остались без ответов. Они в той серии, которая так и не вышла. Мы не решились спекулировать о будущем: что ждет нас, россиян, после неизбежного, полагаю, поражения? Последует ли за ним реальная денацификация — уже самой России?

Что же, давайте здесь попробуем на цепь уже описанных событий нанизать пару недостающих колец.

С окончанием той войны для Германии наступила, пожалуй, самая странная в ее истории эпоха: невиданного прежде краха и абсолютной растерянности. Избитая фраза про «время собирать камни» из метафоры превратилась в руководство к действию, отвлекавшее от черных мыслей. Пересмотрите хронику 1945-го с разбомбленными городами, и первым делом вы увидите так называемых трюммерфрау: жен и матерей военнопленных, вдов и дочерей-сирот, в отсутствие мужчин расчищающих уличные завалы, квартал за кварталом.

Для того, что в СССР и странах-союзницах именовалось Днем Победы, в немецкой историографии долгое время было свое название: «Нулевой час». Закрепиться термину помог послевоенный фильм Росселини «Германия, год нулевой». Катастрофа 1945-го, дескать, обнуляла всю немецкую историю. А раз так, то, по официальному нарративу, выходило, будто, разобрав завалы на улицах, сняв униформу и флаги со свастикой — то есть «обнулившись», — прежними в одночасье переставали быть и сами граждане будущей ФРГ. Те, кто вчера еще присягал Третьему рейху, больше как бы не были нацистами. О ГДР разговор отдельный: согласно ее мифологии, фашисты вообще магическим образом могли оставаться только на Западе; в краю социализма к таковым причисляли лишь «врагов» молодой республики.

При всей разнице двух идеологий — восточно- и западногерманской, — общим вначале был самообман в отношении к своему прошлому: жили при злодее Гитлере — и вдруг, в 1945-м, его не стало. Сбросили с себя, как сон. 

Возможно ли подобное спроецировать на завтрашнюю Россию?

Легко. Притом для смены власти ей, в отличие от Германии 1940-х, не понадобится ни тотальный военный разгром, ни Контрольный совет стран-союзниц, устанавливающих новые порядки. Вообразим, как в итоге дворцового переворота, несчастного случая, подтвердившихся слухов о неизлечимой болезни российского фюрера его кресло занимает новый лидер. Выбирает которого, разумеется, не народ, а «элита», отвернувшаяся от увязшего в войне безумца, — запросу на реальные выборы среди самих граждан возникнуть по-прежнему неоткуда. Впрочем, даже для такого главы государства дистанцироваться от деяний его предшественника — политическая необходимость. Осточертевшая всем «спецоперация» прекращается на выгодных для Киева условиях. В надежде на то, чтобы задобрить Запад, ее, вероятно, даже провозглашают преступной, ниспровергнутого диктатора — ответственным за случившееся, а само общество, следовательно, ни в чем не виновным.

Предвижу переполненные бары Питера и Москвы. То отмечают возвращение на родину сбежавшие от мобилизации и временных трудностей, те, что, «вообще-то, политикой не интересуются». Предвижу, как тихонько из кабинетов, школьных классов и военных частей на свалки по всей стране выносят тысячи портретов Путина (и вешают чьи-то новые). После недолгого исчезновения предвижу на телеэкранах Ольгу Скабееву. Теперь она ведет реалити-шоу «Дом-3» и тоже, естественно, вне политики. Предвижу, как стучатся на границе в дверь ушедшие с российского рынка компании, а «Газпром» вновь торгует с Европой. Business as usual, London is the capital of Russian oligarchs, продолжаем разговор.

Было ли в Германии конца 1940-х иначе? Скорее нет, чем да.

Нюрнбергские процессы и послевоенная денацификация в лучшем случае затронули несколько тысяч немцев. На Востоке жесткую диктатуру от национал-социалистов тут же сменила не то чтобы более мягкая — от СЕПГ под присмотром Москвы. Из рядов почти уничтоженного в СССР перед войной Коминтерна в Восточную Германию десантировали марионеточных лидеров-коммунистов: Пика, Ульбрихта и прочих. Основанные при нацистах концлагеря с косметическими изменениями продолжили работать под началом советских чекистов, а плакаты с Гитлером у Бранденбургских ворот сменили портреты Сталина. То, как на радость отцу народов в ГДР проводились выборы — с допуском разных, на первый взгляд, партий, но все, как одна, через так называемый Национальный фронт, подчинявшийся центру, — схоже с российским парламентаризмом сегодня как две капли воды. 

Федеративной республике идеи демократии, свободы слова и разделения властей прививали западные союзники. Но и в ней вплоть до 1960-х мало кого смущало засилье во власти, от разведки до МИДа, сотен вчерашних функционеров-нацистов. Они прятались за фигурой христианского демократа Аденауэра, за молчаливым согласием американцев. А откуда было взяться иным госчиновникам?

Произошедшее со страной миллионам немцев, вообще, казалось диковинной ошибкой, недоразумением. По утраченным территориям — от Судет до Восточной Пруссии, — по сытым довоенным временам, по Гитлеру, былому оплоту стабильности и благополучия, многие тосковали на кухнях: что ж поделать, мол, раз коварные внешние силы вынудили нашего фюрера ввязаться в войну? Нам не оставили другого выбора.

Ультраправые партии с трудом прорывались в парламенты ФРГ, но народная память исподволь вырывалась наружу еще долгие десятилетия. Хрестоматийный пример — выступление комика Джонни Бухардта на карнавале в Кельне. Разогревая зал, Бухардт сначала заставил зрителей подхватывать вслед за ним традиционные немецкие карнавальные кричалки. Но затем, как будто бы невпопад воскликнув со сцены: «Зиг!..» — тут же услышал в ответ громогласное «хайль!», выданное публикой словно на автомате. Сгладить смятение в зале он попытался шуткой: «Неужто сегодня здесь столько старых добрых товарищей?..» Это был 1973-й. В Германии шел двадцать восьмой год без Гитлера. 

Что о России Путина будут вспоминать через 28 лет те, кто при нем родился, рос на «Маше и медведе» и песнях певицы Валерии, учился в бизнес-школе «Сколково» или в училище ВДВ, приглашал на свидания в «Пушкин» или в «Му-му», летал в Хургаду или на Мальдивы, покупал жилье в Химках или Хамовниках? Что будут вспоминать о нем среди смуты, кризиса, возврата нищеты и политических убийств в верхах — всего того, что почти неизбежно захлестнет страну после путинского застоя? Полузабытые уже сейчас поправки к Конституции? Или небывалые ни до, ни после нефтегазовые реки, гранитные берега? Невидимых монстров ФСБ, Роскомнадзора и центров «Э»? Или вполне осязаемые цифровой банкинг, повсеместный вай-фай и уплату налогов касанием айфона? Путешествия Навального из тюремного барака в ШИЗО? Или поездки на собянинском метро, самом быстрорастущем в Европе?

Россия по Путину еще будет ностальгировать.

Это немецким гражданам американцы и англичане (на время, повторим, оккупировавшие их страну) устраивали принудительные экскурсии по освобожденным концлагерям, показы кинохроники в школах, — и все равно лишь к поколению детей и внуков проигравших пришло осознание того, что за фронтовыми окопами и лагерными заборами творили их предки. Как и когда оно придет к нам, тем, которых поди оккупируй? И придет ли вообще?

Для немцев по-настоящему поворотным стало лишь поколение бунтарского 1968-го. Моя собеседница в «Необыкновенном фашизме» Беттина Геринг, внучатая племянница гитлеровского рейхсмаршала, рассказывала, как, сбежав в те годы сначала от своей великогерманской родни, а затем вообще из затхлой ФРГ, она полжизни скиталась по странам Азии. Убегая от семейного прошлого, уже в конце 70-х Беттина угодила в индуистскую коммуну под Пуной. Там она завела роман с таким же искателем приключений, который был ее старше. В этом комьюнити каждый брал себе новое имя взамен настоящего. Но одним прекрасным утром, проснувшись возле девушки, ее любовник ненароком спросил, как на самом деле его подругу зовут. Она ответила: «Геринг», — и он не поверил своим ушам. Оказалось, в спальне с нею, родственницей человека, подписавшего тот самый документ «об окончательном решении еврейского вопроса», лежал бывший узник Освенцима, один из немногих уцелевших в этом аду. «Я была в оцепенении, — годы спустя признавалась мне растерянно фрау Геринг. — Понимаете, я ведь вообще никогда не видела прежде евреев. У нас в Германии их тогда больше не осталось. Они… мм… закончились».

Пути этой пары впоследствии разошлись, но долгие десятилетия они продолжали дружить.

Вообразимо ли такое через двадцать-тридцать лет между детьми российских генералов и потомками их жертв, от Одессы до Ирпеня? Я не уверен.

Новый этап осмысления собственного, уже семейного прошлого для Германии начался лет десять назад — стало уходить последнее поколение солдат Третьего рейха. На чердаках и в подвалах частных домов их дети и внуки один за другим обнаруживали запечатанные конверты и ящики с пожелтевшими документами, снимками, письмами с фронта — со всем тем, о чем при жизни усопшим вспоминать было неловко.

Так, в Вольфенбюттеле я познакомился с Петером Викке, сыном местного пастора, после войны служившего в городской кирхе, а до этого — в вермахте, под Ленинградом, когда тот был в блокаде. Собственноручно Викке-старший никого, кажется, не убивал. Военных преступлений не совершал. Но сын пришел в ужас уже от того спокойствия, с которым отец писал в запылившихся весточках с фронта о бесперебойных поставках шоколада и отменного табака, а еще о приятных глазу зимних пейзажах под Ленинградом. О картинках в 1942-м на улицах самого Ленинграда отец, по убеждению Викке-младшего, также не мог не знать. Обнаружив эту связку писем в подвале родительского дома, он сам не раз слетал в Петербург, а по возвращении в родной городок написал книгу — о неприглядных деталях из биографии местного пастора Викке, малоизвестных доселе его землякам.

Возможны ли будут такие мемуары, такие попытки вникнуть в свою же историю в исполнении детей или внуков участников нынешней «спецоперации»? Я не знаю.

Шесть лет назад я был в Юсюкане — это японский военный музей, примыкающий к знаменитому Ясукуни — главному в стране военному храму. Если вообще ничего не слышать до этого о Второй мировой, то, посетив Юсюкан, приходишь к простым выводам. Война в Европе была слабым отголоском на фоне справедливого стремления храбрых японских воинов предупредить агрессию Китая и покарать врага. Вот, посмотрите только: не имевшее в мире аналогов оружие, которым Япония до последнего билась с ним. А вот героические камикадзе: на самолетах, с бомбами или с морскими торпедами. И ведь как хорошо взлететь на воздух за родину, уважаемые гости музея. В самом храме меж тем, как святых, среди прочего, почитают японских военных преступников, осужденных и казненных по завершении войны.

Отчего так произошло: в силу глубинной японской истории, травм Хиросимы и Нагасаки или из-за Корейской войны с участием СССР, когда США стало уже не до перевоспитания самураев, — это отдельная тема. Но помню, что на выходе из комплекса испытывал сложную гамму чувств, от изумления до гнева.

Хотя ничего уникального ведь в такой историографии нет. Больше того, как выразился еще один мой собеседник в «Необыкновенном фашизме», политолог Александр Морозов, в мире вообще огромное число стран, в которых не прижилась не то что критическая, а какая бы то ни было историческая память. Поколение за поколением на их земле просто продолжается органическое перерождение. Живет ведь Африка после кровопролитных междоусобиц и войн друг с другом, будто и не было их (кейс Руанды — не в счет). Живет Средняя Азия. Живет Индокитай. И миллионы подданных Камбоджи тоскуют по мифическому Полу Поту — не людоеду, что сгноил их предков, а родному отцу, мудрому и заботливому. Так наряду с кхмерами и в далекой России верят в доброго волшебника Иосифа.

Возможно, ответственность за прошлое, сомнения в себе, способность взглянуть на самих себя со стороны — главные родовые черты Европы в ее новейшей истории. Если так, тогда все логично: в очередной раз, разрывая связь со Старым Светом, моя родная страна выбирает то самое «органическое перерождение».

И я не знаю, как ее разбудить.

Публикации проекта отражают исключительно мнение авторов, которое может не совпадать с позицией Института Кеннана или Центра Вильсона.

About the Author

Konstantin Goldenzweig

Konstantin Goldenzweig

Television Journalist
Read More

Kennan Institute

The Kennan Institute is the premier US center for advanced research on Russia and Eurasia and the oldest and largest regional program at the Woodrow Wilson International Center for Scholars. The Kennan Institute is committed to improving American understanding of Russia, Ukraine, Central Asia, the Caucasus, and the surrounding region though research and exchange.  Read more