Стайлинг ГУЛАГ

В 2009 году я начала работать в самом страшном российском глянце — журнале Tatler, ходить на митинги в защиту Конституции 31-го числа и завела аккаунт на Facebook: друг из Кембриджа рассказал, что к ним приезжал какой-то американский парень рекламировать эту странную штуку (что это за парень, я поняла еще через несколько лет, посмотрев фильм «Социальная сеть» Дэвида Финчера). 

Фейсбук-2009 подбрасывает мне удивительные меморис: то вечеринка с Тимом Бертоном и Вигго Мортенсеном в Сохо, то вечеринка с ОМОНом на Триумфальной. На первые митинги я ходила с наркозависимым приятелем с неожиданным и полезным энбепешным прошлым — он умел ловко ввинчиваться в толпу и уходить от преследования. Благодаря ему 31 октября 2009 года я оказалась в самом центре событий, у кольца из Людмилы Алексеевой, Валерия Панюшкина и Бориса Немцова: приятелю казалось, что там меня меньше тронут. В какой-то момент подступающий ОМОН начал выдирать меня из толпы за локти. Я вцепилась в рукав красивой — кажется, оливковой — немцовской парки. «Отлезь, гнида!» — рявкнул Немцов, стряхивая меня с рукава. «Я не гнида!» — пискнула я. «Ой, простите», — заулыбался Немцов, обернувшись. 

Сегодня мне кажется, что нулевые и десятые я провела, присосавшись к деньгам, на которые ни у меня, ни у остальных мельчайших (как я) и крупнейших бенефициаров цены за баррель не было никакого права. 

Тем не менее — митинги. Проявлять политическую активность в нулевых считалось дурным тоном, и даже будущие пламенные борцы идеологического фронта (например, моя тогдашняя лучшая подруга, впоследствии ставшая иконой отечественного фемдвижения) спрашивали: какого хрена ты ходишь на Триумфальную, зачем выеживаешься, что и кому хочешь доказать? Я отвечала, что просто хочу продемонстрировать людям в шлемах: те, кого тошнит от Путина, не маргиналы. 

К Новому 2010 году, после того как 82-летнюю Людмилу Алексееву прямо в новогоднюю ночь вынесут с площади в костюме Снегурочки, митинги «Стратегии-31» станут невероятно популярными. Весной начнется тестовое вещание телеканала «Дождь», задуманного как самое стильное телевидение: ничего более стильного, чем гражданская журналистика и прямые эфиры через айфон и айпад, в начале десятых не было. Я пойду туда работать и в ближайшие три года посещу все московские митинги — с красивым розовым дождевским микрофоном в руках. 

«Дождь», по сути, предполагался глянцем. Там заправляли Синдеева, Кричевская и Монгайт — девушки, сделавшие бы честь любой вечеринке, делавшие при этом действительно единственный независимый информационный телеканал в России в самом модном московском месте — на «Красном Октябре». В перерывах между новостными выпусками, посвященными, например, затоплению Крымска, можно было забежать в бар «Стрелка», быстро съесть салат, поболтать с барменом. После пятничных вечерних эфиров мы шли выпивать в «Жан-Жак» или танцевать в «Маяк»: одна из основных наших новостных ведущих была ближайшей подругой владельца всех этих заведений Мити Борисова. Так российский протест десятых годов стал «протестом в Жан-Жаке».

Все же знают термин bobo — bohemian bourgeoisie? В начале десятых это был нормальный медийный bobo-набор: быть сразу и красивым, и умным и работать в качественных СМИ. Я стою за новостным столом «Дождя», прямо в эфире, между новостными подводками, дописываю кинорецензию в одну из двух главных ежедневных качественных газет — «Ведомости», на следующее утро улетаю в Канны и там бегаю между показами и пресс-конференциями, а на мне висят штатив, камера, рюкзак с ноутбуком и сверкающая серебряная «Шанель» из московского шоурума, в которой отражается солнце Лазурного Берега. Мои репортажи с фестиваля будут выходить на «Дожде» вперемежку с материалами о «Болотном деле» — то и другое пришлось на май. 

В России нулевых и десятых противопоставления бездумного глянца приличной журналистике не было. В глянце первого ряда (Vogue, GQ, Elle) работать не стыдно — наоборот. Он был довольно умным, не хуже американского и французского, и фразу «я не хочу обсуждать политику» в курилке российского отделения главного на планете издательского дома Condé Nast я могла бы услышать разве что от сотрудников отдела продаж. Вообще-то, мы там курили, например, с ассистенткой главреда Vogue Катей Федоровой, которую в годы войны с Украиной будут судить за дискредитацию российской армии в постах ее фэшен-блога. И с Оксаной Баулиной из Glamour, которая перейдет работать к Навальному и которую убьет в Киеве российский снаряд. 

Стиль российского качественного глянца — это вечная ирония, в том числе по отношению к действующей власти. Этот стиль дольше всего парадоксальным образом сохранялся в «Татлере», прославлявшем и одновременно вроде как подстебывавшем российский правящий класс — бандитов и чиновников с Рублевки. Носителями и проводниками этого стиля была каста «писателей» — пьющих, мрачных сотрудников, обладавших уникальным скилом складывания слов в предложения, которого не было у авторов соушала (светских страниц), фэшена (отдела моды) и бьюти (отдела красоты). Я работала таким писателем в «Татлере». Производство сезонных заметок о красной помаде и дне рождения Ксении Собчак давалось тяжело — после обеденного перерыва, проведенного в близком к редакции баре «Симачев», в нашем углу стоял грустный перегар. Иногда работа требовала чуть более активного гражданского сопротивления, чем двести за ланчем. Например, как-то раз нас пытались отправить в Ташкент на интервью с дочкой президента Каримова. Талантливый коллега сказался больным, а я нарыла удивительных фактов про Узбекистан в духе «и тут они нашли внука лидера оппозиции со сваренной рукой» и сказала, что это же, наверное, шутка, что мы ставим эту Гульнару на обложку? Но нет, мы поставили ее на обложку, хотя никто из пишущих так и не согласился лететь в Ташкент.

Наверное, это прозвучит странно, но в «Татлере» я узнала о российской жизни больше, чем, например, в ежедневной газете. Глянец вроде как должен не описывать реальность, а продавать мечту. Но мечты о жизни высшего света, которые «Татлер» продавал не только и даже не столько читателям, сколько собственным персонажам — бывшим бандитам, чекистам, комсоргам и завхозам, мечтавшим видеть себя современными Гэтсби, — говорили о нашем истеблишменте чрезвычайно много. Иногда говорил и сам истеблишмент, звоня в редакцию и требуя опровергнуть, что у него есть яхта или вилла в Ницце, которые на самом деле принадлежат его бабушке. 

Типичный герой «Татлера» разрывался меж двух огней: с одной стороны была жена, требующая паблисити в качестве королевы московского света, а с другой — начальник, допустим, в мэрии, за каждую опубличенную лодку вызывавший на ковер. Навальный с будущими корги и уточками еще не развернулся в полную силу — а «Татлер» уже вовсю гнал материал для него и его коллег. Только оружием был не OSINT, а светские инсайды — не открытые, а в высшей степени закрытые источники. Недавно, читая материал о Германе Грефе на сайте «Проекта», я увидела ссылку на материал «Татлера» о socialites, поселившихся в Серебряном Бору. Расследователи использовали этот текст как косвенное доказательство того, что герой пользовался домом, приобретенным на бюджетные деньги. С невероятным удивлением я вспомнила, что автором текста была я.

Condé Nast никогда не делал непродуманных шагов: «Татлер» — золотой стандарт листка о светской жизни, изобретенный в Англии, — был запущен в России именно тогда, когда в социальном ландшафте произошел тектонический сдвиг. Новой аристократией вместо бандитов и бизнеса стали ставленники государства — чиновники и силовики. Это было важным симптомом, предопределявшим все, что мы имеем сейчас. Помню момент, когда одна из главных московских «светских львиц» Светлана Маниович внезапно бросила мужа, бизнесмена со смутным прошлым, и ушла к чиновнику с гораздо менее интересной фамилией Иванов. Сегодня чиновник работает в Минобороны, ведает заказами на отстройку уничтоженного Россией Мариуполя и, опять-таки, является фигурантом громких расследований — вместо светских страниц. Почему он не заинтересовал меня 15 лет назад?

Я продолжала работать для российского глянца — в штате и внештатно — с середины нулевых до середины десятых, в том числе после того, как уехала из России. Я продолжала ездить на международные кинофестивали и писать оттуда для российских медиа. Помню, как в последний день Канн-2014 сидела в гостиничном номере, снятом Роскино для моего товарища с «Дождя», и, вместо того чтобы идти купаться, лихорадочно дописывала материал для Condé Nast Traveller — журнала о путешествиях, только что открытого в России. Шеф-редактором была моя старая приятельница Оксана Баулина. Я, конечно, не успела к дедлайну. «Из-за тебя я уволилась, — пеняла мне позже Баулина. — Ладно, шутка, не из-за тебя. А из-за материала о туристических радостях Крыма, который поставили, хотя я четко сказала нет».

С 2014 года российский глянец стал вынуждать своих сотрудников выбирать, с кем они. Женя Микулина, главред российского AD — главного в мире журнала о дизайне интерьеров, — в один из интерьеров поместила портрет усатого генералиссимуса. Моя приятельница Ксения Соловьева, главред русского «Татлера», поехала на показ модной коллекции дочери Кадырова в Чечню. Стилист GQ Вадик Галаганов в первые дни полномасштабного вторжения в Украину вывесил в инсте фото своего паспорта с подписью «Горжусь быть русским»… 

Однажды я увидела в фейсбуке объявление старого знакомого: я привыкла встречать его на кинофестивалях, теперь же внезапно он перешел в правозащитное объединение и искал редактора сайта. Мне стало понятно, как в начале двадцатых годов XXI века выглядит the place to be для русскоязычного автора. Так мои навыки пригодились в соцсетях и интернет-ресурсах правозащитного объединения. Моя повестка за 15 лет совершила самую невероятную эволюцию: в 2009-м супермодель Даутцен Крес рассказывает мне о каникулах в Малибу, а в 2023-м сестра журналиста Ивана Сафронова — о визите к брату в Сибирь. В 2012-м я встречала Навального в баре «Симачев», а в 2023-м Навальный переводится в очередную штрафную одиночку в колонии. В 2013-м был репортаж с открытия «Гоголь-центра», а в 2023-м — репортаж с суда режиссера «Гоголь-центра» Жени Беркович.

Есть ли моя вина в том, как поменялась эта повестка? Могла ли я что-то сделать, чтобы она была иной? Я пытаюсь, но пока не могу ответить на эти вопросы.

Публикации проекта отражают исключительно мнение авторов, которое может не совпадать с позицией Института Кеннана или Центра Вильсона