Три буквы

Сидя по вечерам перед новым цветным телевизором, папа часто разговаривал c Женей, Витей и Лёней. Он то хвалил их, то отчаянно с ними спорил, то прерывал разговор, чтобы нарезать на кухне яблок и вернуться в гостиную к собеседникам. В этом его «включай давай, Женя, своё селекторное совещание» не было панибратства — просто папе, советскому инженеру родом из Столешникова переулка, было, кажется, мало с кем в Рязани поговорить. И он общался с Киселёвым, Шендеровичем, Парфёновым — звёздами, как потом говорили, «старого НТВ». Не только у нас дома в середине 90-х главным воскресным ритуалом служила программа «Итоги». Родители придвигали стулья вплотную к экрану. Я, доделав уроки, следил за их спором из кресла в дальнем ряду. От папиных знакомых Жени и Лёни до самого рязанского двора через форточку доносились нездешняя респектабельность и какие-то скрытые смыслы. Мне было шестнадцать, и я будто бы попадал в гости к чьим-то очень крутым родителям. Я мечтал познакомиться с ними поближе.

Прошло почти 25 лет. В минуты грусти и прокрастинации, каюсь, я по-прежнему включаю НТВ. Эти минуты чаще, чем прежде, наступали весной, когда под грузом беспрерывных новостей с войны ты начинал сомневаться: ту ли, в принципе, выбрал профессию? Как и коллеги-журналисты, я на первые месяцы вынужден был уехать из России в Грузию. Но и в ней от снимков могил в Ирпене, от кадров одесской семьи, потерявшей младенца, маму и бабушку, от нескончаемого потока лжи из Москвы тебя выворачивало наизнанку. Как, собственно, и от невозможности снимать эту войну на месте событий — ни в Украине, ни в самой России, имея в кармане российский же паспорт. Придавленный этой рефлексией, я то и дело смотрел НТВ. В качестве антидота. Там говорят теперь не о «России», а о «нашей стране». О том, как в едином порыве её защищать от западных наёмников, натовских инструкторов и, само собой, от неонацистов бегут в военкоматы настоящие мужики. В моём рязанском дворе, зажатом между окном нашей гостиной и забором строительного техникума, таких хватало. Помню Сашу, он умел сплёвывать, не разжимая губ. Я узнавал и этих мужиков, и понятный ход мыслей, который за них проговаривали корреспонденты. Эта реальность подкупала своей цельностью, завершённостью. Так разглядывают заспиртованные экспонаты в Кунсткамере. Так тысячи людей подписаны в Телеграме на каналы, где выдавливают прыщи. Такое завораживает. Вот я и смотрел НТВ.

Из этих 25 лет почти половину я сам проработал на этом канале.

***

На НТВ я пришёл в девятнадцать — студентом журфака и оборванцем из общаги на Воробьёвых горах. Хотелось успеха, денег и драйва. Вполне себе цели для начала нулевых. На первые важные интервью из «Останкино» я ездил с листочком А4. На нём латиницей было накарябано: «Vy smotrite Vsyo srazu». «Всё сразу!» была главной развлекательной передачей НТВ. Её вели Фёкла Толстая и Пётр Фадеев. С листочка на камеру после коротких интервью этот текст читали заезжие знаменитости: от Мэрайи Кэри и Милы Йовович до Рэйфа Файнса и Лучано Паваротти. Скандалы, интриги, расследования — это сильно потом. Тогда же встреча с супругами Пугачёвой-Киркоровым соседствовала в эфире с рассказом об операторском гении Вадима Юсова, а интервью о лесбийском в песнях «Тату» — с анонсами документалистики от Годфри Реджио.

Стандарт качества и немного снобизма задавал журнал «Афиша» («Как напишем, так и будет»). Стандарт телевизионный — старшие коллеги: Леонид Парфёнов и «Намедни», Савик Шустер и «Свобода слова», Павел Лобков и «Растительная жизнь», Владимир Соловьёв (да-да) и «К барьеру». Когда на остановке «Телецентр» ты выпрыгивал из троллейбуса в лужу талого снега, а потом в единственной паре обуви чеканил шаг по ободранному линолеуму «Останкино», поводов для гордости было в самом деле много. Мне повезло: я попал на НТВ.

С закрытием «Намедни» и приходом на пост главы НТВ Владимира Кулистикова всё стало меняться. Но не для меня. Мне было чуть за двадцать, и я чувствовал только, будто, несколько лет отработав в кондитерской лавке, объелся пирожными. Хотелось понюхать не только глянцевой жизни, но и запах страны. Сменить инфотейнмент на новости удалось в 2008-м: после работы на других проектах многолетний наставник и старший товарищ Алексей Пивоваров позвал к себе в информационную службу НТВ. При всех оговорках: давно случились и Беслан, и арест Ходорковского, и парламент, что «не место для дискуссий», и даже война в Грузии — прежний флёр НТВ («Новости — наша профессия») всё ещё был. Восьмой этаж телецентра, где размещались эфирная зона, новостная студия, корреспондентский ньюсрум, казался последним уровнем в компьютерной игре.

По взаимной договорённости с руководством, перейдя в информационную службу, я был избавлен от политических тем. Пока многоопытные коллеги скрипели, как это называлось, «на паркете», освещая то съезд «Единой России», то тандем Медведева-Путина, я летал в Свердловскую область в деревни к последним не спившимся ещё манси. Рассказывал о домах престарелых в провинции, о гибнущих усадьбах в российской глубинке или, скажем, об опасных «сосулях» на нечищеных крышах Питера, как называла их тогдашняя градоначальница Матвиенко. Из-за нехватки дворников, как сейчас помню, она предлагала сбивать лёд лазером. И я просил для репортажа организовать интервью с экспертом-филологом: это что, вообще, за новояз — «сосули»? И ещё отдел графики, чтоб нарисованная Матвиенко летела над Невой с бластером и в плаще Бэтмена. Ведущий «Итоговой программы» Кирилл Поздняков понимающе улыбался, а потом говорил: «Ну, зачем? Валентина Ивановна — женщина влиятельная…»

Но хулиганить ещё было можно. Когда при позднем Лужкове в столице целыми кварталами сносили Замоскворечье, мы выдали сюжет и об этом. В кадре я выходил из дверного проёма наполовину снесённого особняка, а сзади высилась Спасская башня. Я цитировал: «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля, просыпается в руинах вся окрестная земля». Получив похвалу от вечернего выпуска, наутро, когда пришёл нагоняй с самого верху, я выслушивал аккуратные разъяснения от главного редактора Татьяны Митковой: «Поймите же, Костя, эти купеческие дома XIX века — пример очень неудачной архитектуры». Когда эти вкрадчивые беседы вспоминаешь из дня сегодняшнего, то ни их, ни даже еженедельные встречи главных редакторов госканалов в Администрации Президента у Громова язык не поворачивается назвать цензурой. Пройдёт всего несколько лет, и Татьяна Миткова станет разбираться не только в архитектуре XIX века. Она станет объяснять своим сотрудникам, что у телевизионной аудитории есть всего три интереса: это деньги, секс и кровь.

Применение ею собственной теории на практике было, правда, скорее забавным. Пригласив меня однажды к себе в кабинет, главный редактор федерального телеканала рассказала, как, отдыхая на горнолыжном курорте, познакомилась со специалистом, способным спрогнозировать авиакатастрофу по тому, потеют ли перед посадкой на рейс руки у пассажиров. «Берёте тему? Шикарная!» Я взял паузу, а потом, извинившись, сказал, что, наверное, не осилю: слишком ответственно, слишком сложно.

Новости на НТВ желтели и, что хуже, при этом становились даже всё более скучными. Можно было критиковать «нерадивых чиновников», но давно нельзя было трогать руководство страны. Общим подходом становилась тактика «чего рыпаться». Справиться с коллективной корреспондентской апатией пыталась всё та же Миткова, запустив внутри команды систему баллов. Коллегам-репортёрам предлагалось друг другу выставлять оценки, от пятёрки до кола, а лучших ждало даже упоминание на доске объявлений. Надо ли говорить, что едва ли не единственным человеком, который в это играл (число голосовавших отражалось на внутренней странице с баллами), была сама Татьяна Ростиславовна.

Если когда-нибудь в России откроют музей эпохи Путина, то символом разложения телевидения в нём послужит протёртый диван из операторской комнаты НТВ. Утопая в нём перед телеком, который круглосуточно транслировал сериалы о следаках, дежурили операторы в ожидании выезда на съёмку. Кто в Думу и Кремль, кто на очередное ЧП, кто в рейд к проституткам. Этот настрой «прошёл день – и ладно» чем дальше, тем заметней отражал настроения не только в операторской, но и на всём канале. Будет ли ежеквартальная премия? И что в останкинском «Му-му» сегодня на обед?

Будним днём в феврале 2010-го я всё утро протанцевал в одиночестве в своей съёмной квартире. Накануне мне предложили возглавить берлинский корпункт НТВ. Мне было всего 26. Радость обуревала не из-за отъезда в Европу, а из-за того, что годами до этого меня с Германией связывали и первая любовь, и язык, и друзья-немцы, и книги, и фильмы. Кроме того, работа в Германии позволяла и дальше не лезть во внутреннюю политику. Москва и Берлин считали друг друга стратегическими партнёрами. Премьер Путин в газете Sueddeutsche Zeitung впервые призвал к союзу от Лиссабона до Владивостока. А президента страны звали Дмитрий Медведев, и он объяснял, что «свобода лучше, чем несвобода». В Москве лишь открывались первые H&M, до собянинского благоустройства на западный лад оставались долгие годы, и Европа на телеэкранах не загнивала, а служила образцом для подражания. Помню, как в вечерних новостях отдельным форматом мы делали европейские вставки на контрасте к «проблемным» сюжетам с родины. В них на примере ЕС мы рассказывали: так работает ЖКХ, так по городу передвигаются инвалиды-колясочники, а так можно дать новую жизнь спальным районам 70-х.

Я прилетел в Берлин 1 сентября, а 2-го уже снимал первый репортаж из Германии. Он был про местного политика Тило Саррацина, изгнанного из рядов социал-демократов за книжку с жёсткой критикой миграционного курса властей. Немецкие мигранты и политкорректность, финансовый кризис ЕС и преступления Третьего рейха, ЧП и бульварные темы — признаюсь, что не отказывался от той европейской повестки, которая по сей день составляет основу госпропаганды. Больше того, и сегодня не вижу в этом плохого. Разница в том, что в 2010-м вам ещё рассказывали в новостях о том, что случилось в России и за рубежом, а спустя несколько лет — лишь о том, как беззаботно живётся на родине и как трясёт многострадальную Европу.

Я снимал тонны материалов, не имевших никакого отношения к новостям. На редакторском жаргоне такое называлось «бантиками»: сюжеты к годовщине падения Берлинской стены или Битвы народов, юбилей Вагнера или главный в Европе рок-фестиваль. Я был влюблён в страну и никогда, кажется, не работал так много. Бюджет корпункта федерального канала сегодня был бы сравним со сметой всего небольшого российского медиа: служебные квартиры в престижных районах, автомобили, оплата страховок, бензина, подписок на газеты и каналы, командировки куда угодно.

Мы ругались с редакцией из-за того, что в Москве скапливались наши сюжеты, которые просто не успевали выдавать в эфир. Поначалу именно эта тактика — засыпать редакцию в Москве предложениями с миллионом безобидных тем-бантиков — и спасала меня от идейно заряженных материалов. Но и при этой свистопляске невозможно было не замечать, как меняется тональность, уровень, а главное, лица телеканала. В 2011-м, когда я прилетал в Москву, митингам на Болотной и Сахарова ещё сочувствовало столько НТВшников, что Кулистиков проводил летучку с корреспондентским составом. Он не решался запретить им участвовать в этих протестах, но лишь аккуратно предупреждал о последствиях. На улицах уже скандировали: «НТВ — сурковская пропаганда», но Алексей Пивоваров отказывался выйти в эфир, если ему не позволят дать материал о многотысячном митинге. Со скрипом, но позволяли. В другом выпуске новостей один из коллег-корреспондентов по заданию сверху лил на руку кетчуп на фоне очередной демонстрации, объясняя, что все столкновения с полицией — это такие вот провокации.

В апреле 2013-го, находясь в командировке в Амстердаме, я обнаружил в почте пересланное мне письмо от чиновника Администрации Президента Олега Цацурина. В списке изначальных адресатов значились Евгений Ревенко (ВГТРК), Татьяна Миткова (НТВ) и информационная служба Первого канала. Такие письма мне попадались и прежде. Их рассылали перед зарубежными визитами российского руководства. Это были справочные материалы: шпаргалки об отношениях двух государств, товарообороте, совместных проектах и культурных обменах. На сей раз Цацурин игриво просил в письме извинения за то, что «в весенний день приходится обращаться с низменным». Во вложенных им файлах содержались подробные сведения о деятельности нидерландских педофилов. Педофилам, как вытекало из текста, потворствовали якобы и местные суды, и вся политическая система. В приписке от редакции стояло: «Гольден (это я) может и должен имплементировать эту тему в сюжете». А в телефонной трубке уже слышался голос московских коллег, уточняющих: ну, когда же мы выпустим этот самый сюжет?

Всё это было вовсе не удивительно, если учесть, как накануне Путина, прилетевшего в Нидерланды, встречали десятки тысяч манифестантов, которым были несимпатичны как только что вернувшийся в Кремль офицер КГБ, так и свежий российский закон о запрете «гей-пропаганды». Несколькими часами ранее на российского президента, посетившего вместе с Меркель в Ганновере промышленную выставку, у стенда «Фольксвагена» набросились обнажённые активистки из группы «Фемен». Они кричали: «Путин — диктатор!». Диктатор в кадре нервно улыбался, Меркель была взволнована. Явно не таким замышлялся приезд Путина в Европу. Обидевшийся глава государства в демаршах увидел, очевидно, звенья коварного заговора. И задания в СМИ пошли по цепочке вниз.

Я рассказал тогда всё, как просили: и про педофилов, и про экономическое сотрудничество, которое, разумеется, важней гей-пропаганды. А в самооправдание ввернул даже слова немецкого политолога про то, что дело, мол, не в правах человека в России, а в том, что на голые торсы «Фемен» европейская пресса клюёт охотней, чем на задержания на Болотной (разумеется, чушь).

Почему я тогда так поступил? Возможно, это была корпоративная дисциплина. Я привык безостановочно пахать и разучился задумываться о смысле своей работы. Настроение по возвращении из Голландии было паршивым.

Второй раз так же паршиво было в декабре 2013-го. В Берлине приземлился борт с Михаилом Ходорковским, в преддверии сочинской Олимпиады освобождённым из карельской колонии решением Путина и стараниями переговорщика Геншера, экс-главы германского МИДа. В воскресенье, за пару часов до итогового выпуска новостей, я пришёл в Музей Берлинской стены. Там намечалась пресс-конференция Ходорковского. Был крайне смутный план и надежда на то, что по её завершении я максимально коротко, нейтрально и как можно более блёкло включусь в эфир — для галочки. Проблема, впрочем, состояла в том, что в словах вчера ещё главного политзаключённого мира и близко не было ничего блёклого, никаких полутонов. Перед нами сидел заметно уставший, по-тюремному остриженный человек, которому, как в фильмах про КНДР, каким-то чудом удалось сбежать из-за колючей проволоки. И он не стесняясь рассказывал всё, что думает и о режиме, и о главном его вертухае. За полчаса до эфира я всё ещё не понимал, как избежать позора в кадре. Но раздался звонок Кулистикова, который тоже, очевидно, внимательно смотрел трансляцию этой пресс-конференции. Гендиректор сказал, что больше темы освобождения Ходорковского для зрителей канала НТВ не существует. Я выдохнул и поехал домой.

В этом же году Алексей Пивоваров покинул канал НТВ. В 2014-м разразились Майдан, аннексия Крыма и война в Донбассе. На подмогу редакции, пребывавшей в глубоком летаргическом сне, начальство спустило Александру Костерину, краснодарскую знакомую Маргариты Симоньян, прошедшую школу Russia Today. Её задачей было перетряхнуть информационную службу и поднять давно рухнувший рейтинг. Вагнер, Гитлер, братья Гримм, да хоть Штирлиц, поющий песни «Раммштайн», — никакие увёртки уже не помогли бы мне соскочить с главной темы: западных козней по поддержанию украинского переворота.

Больше года я не решался уволиться. Маленький ребёнок. Любимый город. Тепличные условия…

Однажды мне позвонил наш международный отдел и рассказал, что в Донецкой области рухнул пассажирский «боинг». До Амстердама, из которого он вылетал, была пара часов по шоссе. Мы взяли в аренду машину и домчали до Схипхола. Врать в эфире необходимости не было, в те первые часы ни у кого не было уверенности в том, что борт сбили пророссийские силы. Однако, что точно не подлежало сомнению, так это то, что трагедии не было бы, если б Россия не разожгла эту войну. Тщетно пытаясь избавиться от этой мысли, я караулил возле гор с цветами рыдающих родственников и друзей погибших, которые только сегодня провожали близких на этот рейс. Я обращался к ним по-разному, но в целом смысл был такой: «Здравствуйте, мы российское телевидение, а вы кого потеряли сегодня?»

Вернувшись сейчас, спустя восемь лет, к этой истории, я ловлю себя на мысли, что о многом не помню. Какая хитрая всё-таки штука — совесть.

С рождением сына мы переехали в огромную служебную квартиру в районе Пренцлауэр-Берг (это такая берлинская Малая Бронная). Помню, как в просторной гостиной у печи с изразцами меня застал очередной звонок гендиректора. Кулистиков живо интересовался, нельзя ли сделать большой репортаж о том, как вслед за Донбассом и Крымом, попрощавшимися с Украиной, и какие-нибудь Бавария или Саар тоже обсуждают планы по отделению от Германии? Я извинялся, переминался с ноги на ногу и несколько раз повторил, что ничего о подобных планах баварцев не слышал.

Иногда из Рязани звонил отец — тот, что пятнадцатью годами раньше разговаривал с телевизором. Теперь он мог разговаривать с телевизором, обращаясь к собственному сыну. В ответ на мои рассказы о том, что российских войск, по утверждению прибывшего в Берлин Лаврова, в Донбассе нет, отец по телефону напрямую, не через экран, уточнял: «А ты уверен в том, что ты делаешь?» Мне было стыдно, но покинуть золотую клетку я снова не решался. Не хватало последней капли. Капля эта настигла меня в январе 2015-го.

В Освенциме отмечали 70-ю годовщину освобождения концлагеря Красной армией. На торжества предсказуемо не позвали вконец рассорившегося с Европой Путина. Зато приехали последние уцелевшие узники лагеря. Они плохо слышали и медленно ступали по коридору — тем быстрее их нагоняли мои коллеги с федеральных каналов. Главный вопрос, наперебой, у них был один: «Ну что, ну что же, как считаете, это ж неправильно, что президент России впервые не приглашён?» Старики в ответ бормотали то, что хотели от них услышать, однако кульминация была припасена на вечер. Уже после официальных торжеств группу российских журналистов собрали в одном из лагерных зданий. В центре тесного зала висел увеличенный снимок, сделанный в 1945-м перед воротами Освенцима. На фоне этой фотографии напротив телекамер сел возглавлявший в Польше российскую делегацию Сергей Иванов. Он много говорил о значении даты, о переписывании Западом истории, а потом — всё на том же фоне у ворот лагеря — перешёл как ни в чём не бывало к обсуждению того, сколько сотен миллионов евро Киев задолжал Москве за газ.

Дело было глубоким вечером. А на утренний выпуск я просто не стал готовить сюжет. Вскоре я сообщил руководству о том, что ухожу. Кулистиков не возражал и даже поддерживал: «Ну, что же, если нашёл себе что-нибудь пожирнее, то и хорошо, то и славно!»

Я ничего не нашёл, а лишь вёл вялотекущие переговоры с русскоязычной редакцией Deutsche Welle и — уже в качестве потенциального стрингера — со всеми российскими телеканалами, для которых готов был снимать из Европы всё те же сюжеты-«бантики», избавляя себя таким образом от всякой политики. Была ли это классная идея? Нет.

К лету на корпункте НТВ в Германии мы почти закрыли дела. После без малого двадцати лет работы он ликвидировался вместе с моим уходом. Оставалась последняя командировка в баварский Эльмау на саммит G8, которая стала тогда снова G7 — Россию исключили и оттуда. Путина не было. Его лишь осуждали. Говорить об этом в подробностях на НТВ лета 2015-го было уже нельзя. Мы скучали в ожидании завершения смены. Огромный пресс-центр от самого замка, где проходили переговоры, отделял горный перевал, а меня от последнего дня работы — считанные недели. Как это уже было с Плейшнером в другой ленте про Германию, воздух свободы сыграл и со мной дурную шутку. Немецкие журналисты предложили мне дать интервью: поговорить в прямом эфире о том, каково России и Путину без «Большой семёрки». Я охотно удовлетворил их любопытство, обрубив для себя любую дальнейшую возможность работы в российских федеральных СМИ.

К счастью, мне не составит труда ответить на главный вопрос 2022-го: что я делал все эти восемь лет. Я ушёл с НТВ, перебивался фрилансами, сотрудничал то с лондонской BBC, то с московским Музеем ГУЛАГа, работал в Берлине на RTVi. Я вернулся в Россию, снял много больших репортажей и документальных проектов для «Редакции» и «Дождя». Ещё перестал, наконец, бояться главного — выходить из зоны комфорта. За последние полтора года был в Тыве, Коми, Башкирии, на Кубани. Полюбил ту самую «хтонь». И, пожалуй, был даже счастливее в съёмной двушке в Москве на Шелепихинском шоссе, чем в квартире с лепниной в богемном берлинском Пренцлауэер-Берге. В марте 2022-го я вновь покинул родину. Теперь из-за войны.

Публикации проекта отражают исключительно мнение авторов, которое может не совпадать с позицией Института Кеннана или Центра Вильсона.