Вероятно, здравствуйте

Страшно об этом даже думать, но мы вынуждены произнести вслух: вторжение России в Украину длится уже больше года и мы не видим этому конца... 

Идея, в которую еще совсем недавно невозможно было поверить, переросла в полномасштабную затяжную войну. Ее пытаются остановить политики и осмыслить писатели, однако пока получается неважно. И, если вдуматься, ничего нового не происходит: эстафетная палочка невыученных исторических уроков — очередная война.

Как Россия пришла к этой точке? Почему российское общество оказалось столь беспомощным, атомизированным и инертным? Ответов, надо полагать, множество. Они, к счастью или сожалению, однажды будут найдены, предъявлены и в очередной раз пропущены мимо ушей. Однако это вовсе не означает, что сизифов труд писателей, журналистов и эссеистов кто-то отменял. Наш долг — тащить вверх ком смыслов, который совсем скоро покатится вниз. А потому сегодня я бы хотел сфокусировать внимание лишь на тех причинах войны, что, как мне кажется, лежат в области языка. 

Недавно во время встречи с читателями в одном из немецких городов дотошная слушательница подняла руку, чтобы поправить меня. «Простите, — сосредоточено возмутилась она, — вы сказали, что в России нет общества, но как же такое может быть, что люди есть, а общества нет?!»

«Гениально! — подумал я. — В том-то и дело, что люди есть, а общества нет». И я попытался объяснить ей, как язык и литература год за годом, столетие за столетием вели россиян, советских граждан и вновь россиян ложным путем. Как язык менялся, становился новым в советские времена, разобщал. Ответ мой был долгим и едва ли уместится в это эссе, и все же я бы хотел выделить всего несколько примеров, маркеров того, как в языке проявляется эта разобщенность.

Лет десять назад, во времена, которые теперь принято называть «медведевской оттепелью», только начиная работать колумнистом GQ, я написал текст, в котором рассказал о своих первых впечатлениях от России (родившись в Беларуси, я впервые приехал в самую большую и соседнюю страну мира лишь в 21 год: ранее бог берег). В той колонке, которая, к удивлению моему, стала очень популярной и получила множество полярных отзывов, я признавался, что главным моим потрясением были не грязные улицы Санкт-Петербурга, не безумные водители и даже не зашкаливающий уровень бытовой агрессии — в первые дни мне казалось, что весь Петербург, а особенно район Сенной площади, в котором я по фатальной ошибке снял первую квартиру, был не чем иным, как одним большим октагоном, в который меня для чего-то тоже впустили. Так вот, я писал тогда, что главное потрясение поджидало меня не на улицах Северной столицы, но в области языка.

Здесь нужно объяснить, что, когда я учился в Европейском гуманитарном университете в Минске, все мои преподаватели, будь то философы или литературоведы, учили меня начинать всякое высказывание со слова «вероятно». Мы никогда ничего не знаем наверняка, мы только высказываем суждение, мы лишь надеемся однажды немного приблизиться к истине, а потому отправным пунктом всякой нашей мысли обязательно должно быть слово «вероятно». Это правило все мы, студенты, приняли и до того хорошо выучили, что в шутку каждое утро говорили друг другу: «Вероятно, здравствуйте». Каково же было мое удивление, когда, переехав в Петербург, а позже и в Москву, я вдруг отметил для себя, что большинство людей начинают высказывания со слов: «На самом деле»! Казалось бы, незначительный, но, если вдуматься, удивительный и очень точный паразит. Большинство высказываний, которые я слышал, притворялись не сомнением, но констатацией того, что далее последует истина. «На самом деле то и то, на самом деле так и так». Говорящий готовит вас к правде. 

После распада Советского Союза россияне должны были наслаждаться свободой, в том числе и мнений, однако культура сомнения и привычка анализа не сформировались и, надо полагать, не прижились. Причин, вероятно, множество. Одни — на поверхности, другие — в глубине российской истории, так далеко в подвалах веков, что теперь нам и не разобраться. И все же кое-что можно выделить. Во-первых, как мне кажется, российская журналистика довольно скоро вернулась к стандартам «красных времен», оставив у фасада лишь несколько примеров настоящей, независимой репортерской работы, которая едва ли могла привить привычку глубокого анализа целой стране. Во-вторых, что, как мне кажется, не менее важно, образование в России и не думало существенно меняться. Со школьной скамьи российский гражданин не приобретал, но получал знания. Знания в России выдаются. Вместо семинаров и тьюторатов в университетах преобладали и продолжают преобладать поточные лекции, на которых студенты лишь тренируют мелкую моторику, записывая за выступающим. Суть экзаменов заключается в том, чтобы повторить то, что однажды произнес лектор, а не то, что вы вынесли из книг, прочитанных в читальном зале библиотеки.

Люди в России так часто верят в то, что «они там наверху знают, что делать и как быть», потому что с ранних лет в них взращивают это знание. Cogito ergo sum — не про Россию. Я не сомневаюсь — значит я существую. Более того, сомневаться в России, кажется, гораздо страшнее, чем ошибаться. Сомневаться, признавать вину означает показать собственную слабость в споре. Русский человек (здесь мы понимаем, что не можем обобщать, и все же имеем некоторое право говорить о чертах общественного характера, подобных активной жестикуляции итальянцев) скорее умрет, чем признает, что ошибался. 

В России нередко важно не то, что ты говоришь в споре, но то, как громко ты это делаешь. Ровно этому учит российская пропаганда все последние годы. «Эксперты» в студиях политических ток-шоу не говорят, но кричат. Как правило, единственный человек, который говорит спокойно, — «либераст», подсадной актер, который изображает альтернативную путинской точку зрения. Если ты говоришь аргументированно и спокойно, значит, тебе нечего сказать, значит, в тебе нет правды, потому что о правде в России принято кричать. Никаких «может быть», «кажется» и «вероятно»: здесь есть только одно — «на самом деле». На самом деле «все не так однозначно», на самом деле, если в телевизоре что-то прокричали, значит, так оно и есть, но… но и это только первый уровень. 

Не нужно думать, что российская пропаганда так топорна и примитивна. Величие современной российской пропаганды в том, что она устроена несколько сложнее, чем может показаться на первый взгляд. Смысл не в том, чтобы восемь «экспертов» в студии постоянно кричали одно и то же, — смысл в том, чтобы они кричали восемь разных мнений, суть которых сводится к тому, что Кремль прав. В этих высказываниях возможна даже легкая критика Кремля, за которой стоит один-единственный замысел — выбить стул из-под телезрителя, который во время просмотра так озадачен, что только и ждет, когда в финале политического шоу главный ведущий расскажет ему, как дела обстоят на самом деле. Когда в голову российского телезрителя закрадываются сомнения, он начинает испытывать чувство тревоги, потому что к сомнениям этим не привык. Этот прием работает до того хорошо, что на него клюют не только российские граждане, но и люди по всему свету. Недавно в твиттере «Нью-Йорк таймс» появилось редакционное сообщение, в котором говорилось, что критик Путина журналистка Ксения Собчак покинула Россию. Между тем людям, которые хоть сколько-нибудь знакомы с политической и журналистской кухней в России, очевидно, что никаким критиком Кремля Собчак не являлась, но лишь изображала — и оппозиционного кандидата, и оппозиционного журналиста. Ничего личного — бизнес. 

Разными способами российская власть посылает своим гражданам один и тот же сигнал: главное, не сомневайтесь. Живите своей жизнью, потому что мы уже все решили за вас. Сомнение уничтожается на всех уровнях. «Мемориал» и другие общественные организации закрываются зачастую вовсе не потому, что делают нечто вредоносное для власти, но потому только, что российские власти пытаются пресечь абсолютно любую активность на всех уровнях. Не важно, чем вы хотите заниматься в общественном поле, — важно, чтобы вы даже не задумывались о том, чтобы заниматься чем-нибудь, потому что рано или поздно это может вызвать в вас привычку сомневаться, а это первый шаг к концу диктатуры.

Все это удивительно, потому что русская литература, напротив, всегда сомневалась там, где сомневаться, казалось бы, уже и не нужно было. Недопустимое — недопустимо? Нет, русская литература всегда шла дальше. Да, недопустимое недопустимо, но… Раскольников убил старушку, убил беременную женщину — нет никаких сомнений, что он должен быть казнен или отбывать пожизненное наказание, но Достоевский говорит: минутку, я оправдаю этого парня! Давайте не будем ставить точку, но поставим запятую! 

Кажется, сегодня Россия оказалась в столь катастрофическом положении еще и потому, что веками неправильно оперировала собственным языком, а следовательно и фундаментальными ценностями. Пунктуация морали, орфография свободы и права. Там, где должна быть поставлена точка, появляется многоточие; там, где, напротив, должно высказываться сомнение, всплывают безапелляционные «на самом деле» и восклицательный знак. Выходит, чтобы выбраться из ямы, в которой оказалась страна, россиянам нужно передоговориться, переизобрести коммуникацию и вновь выучить собственный язык. Но возможно ли это, если, скорее всего, я, вероятно, на самом деле ошибаюсь в этом наблюдении?

Публикации проекта отражают исключительно мнение авторов, которое может не совпадать с позицией Института Кеннана или Центра Вильсона