Волки и овцы

Образ России как империи страха, где царит атмосфера враждебности, доносительства и тоталитарного контроля, успел изрядно надоесть как самим россиянам, так и экспертам, сколько-нибудь разбирающимся в российской политике. Однако в этом ложном (из-за своей простоты) образе есть здравое зерно: современная Россия действительно переполнена страхом, страх и есть главный мотив ее нынешнего существования. Только в первую очередь это страх не перед оружием или насилием, а страх перед будущим.

В 2020 году, отвечая на вопросы заключительного эпизода, конечно, совершенно неангажированного проекта ТАСС «20 вопросов Владимиру Путину», президент России в очередной раз не смог открыто ответить на вопрос об именах своих детей. «Вы же не живете моей жизнью, — упрекнул он интервьюера Андрея Ванденко. — Вы не понимаете, что такое вопросы безопасности». Буквально через несколько минут он снова вернется к этим же вопросам, попутно упрекнув западную политическую культуру в несерьезности. Поразительно, конечно, не это старческое брюзжание про непонимание собеседником очевидных истин и не очередные упреки в адрес Запада: любители русской классики знают, что иронию над русской убежденностью в «загнивании Запада» можно увидеть даже в тургеневском романе «Дым» 1860-х годов. По-настоящему поразительно то, что за два десятилетия путинского правления россиян по-прежнему не удивляет, что президент, воспевающий семейные ценности, прячет от них даже имена собственных детей, и то, что на очередном повороте обозного колеса «путинской стабильности» по-прежнему чувствуется неуверенность «национального лидера» в вопросах своей безопасности.

Это удивительно нередкое разоблачение очередных «обеспокоенностей» демонстрирует, какое место они вдруг заняли в представлениях россиян о самих себе. То, что во внешней политике Россия ведет себя как медоед, который перебрал забродивших ягод и бросается на крупных зверей, потому что разглядел в их прогулке очередную попытку построить на границах его норы коварные биолаборатории, не так давно прекрасно описывал Михаил Коростиков. Но, оказывается, и внутри страны Россия теперь уже не столько сосредотачивается, сколько постоянно беспокоится, причем так, что сами российские колумнисты давно признают, что «стомиллионный русский народ не видит для себя иной исторической судьбы, чем борьба с инородными силами, стремящимися его как минимум облапошить, а в идеале уничтожить», да и вообще «нет такого предмета или явления, которые при пристальном исследовании (…) не могли бы служить делу борьбы с русскими». Россия будто запрыгнула в «общество риска» Ульриха Бека, где место общности нужды (или общности потребления) занимает общность страха, причем страха подчас перед чем попало. На рубеже тысячелетий россияне боялись 25-го кадра и покемонов, позже тревожились при упоминании «иголок, зараженных СПИДом» или ГМО-добавок, затем дело дошло до «синих китов» и «субкультуры (sic!) колумбайн». Точно так же политики и государственные деятели абсолютно всерьез говорили о чтении мыслей западной элиты (где они, конечно, отыскали доказательства самых гнусных мыслей этой самой элиты), неистово боролись с Джорджем Соросом, беспокоились о «фальсификации истории» и даже говорили о необходимости сохранения то «культурного», а то и «генетического» кода россиян. 

Впрочем, не это было главной причиной опасений истеблишмента. Постепенно выжигая любые намеки на плюрализм и политическую конкуренцию внутри страны, он оставался один на один с настоящим, которое не понимал, и с будущим, которое не мог контролировать и даже вообразить. Начиная с Майдана 2004 года (события которого стали настоящим шоком для российских политиков, привыкших к тому, что категория «постсоветский» надолго останется синонимом слова «пророссийский») в российском руководстве обильно прорастают и дают причудливые метастазы конспирологические идеи «гибридных войн» и «цветных революций», а любые действия, не укладывающиеся в официальную повестку, начинают неизменно нарекаться «происками коллективного Запада». Даже протестные митинги 2011—2012 годов, несмотря на последовавшую реакцию властей, параллельно объяснялись очередным «заговором», «провокацией» и «проплаченностью». Позже те же объяснения, поставленные на службу официальной пропаганде, будут использованы в отношении антикоррупционных расследований, протестов против электоральных frauds и уж тем более антивоенных выступлений. Все они представляли очевидную угрозу не только для привычного модуса отношений с «народом», но и для почти обожествляемых «контроля», «порядка» и «стабильности» — главных тотемов российской политики последних десятилетий. «Стабильность» в ее современной кремлевской версии стала чем-то вроде «застоя 2.0», когда на несменяемость власти накладывались знакомые символы советской эпохи: от значков ГТО до пива «Жигули». Даже в социологических опросах организаций, выполняющих не слишком солидную роль «поставщика его величества», стабильность напрямую противопоставлялась реформам, а порядок — свободе или демократии (!). Получалось так, что официальное издание России будущего — это она же, вернувшаяся в прошлое, своеобразный ретрофутуристский Советский Союз, где деревья выше, трава зеленее и нет ни следа этих «проклятых 90-х», когда не было понятно, что будет, а люди смели задаваться вопросом «Who is Mr. Putin». В волшебных формулах будущего, расписываемых в российских кабинетах, то и дело встречается рефрен «2.0» — то «СССР 2.0», то «НЭП 2.0», то «индустриализация 2.0». Создается впечатление, что описывать и создавать будущее собрались люди с глубоким церебральным расстройством, способные лишь доставать из сундука со звездой знакомые с детства картинки и любовно гладить их в процессе оцифровки. Как замечательно пишет про это Сергей Ушакин, «постсоветская афазия представляет собой наглядный пример того, как в ходе разгерметизации «закрытого» общества изначально вынужденная идентификационная привязанность к символическим структурам прошлого постепенно превращается в форму устойчивого культурного производства».

Эта устойчивость и почти одержимость продлевать прошлое, будто сеанс стирки в общественной прачечной, вполне объяснима. В исследовании Hofstede Insights по известной методологии сопоставления национальных культур в параметре «избегания неопределенности» современная Россия набирает 95 баллов из 100 — это больше, чем у Германии с ее «орднунгом» (всего 65), Южной Кореи с ее бытовым этикетом (85) и даже Японии (92). Но как проще всего избегать неопределенности? Воспроизводя знакомые фреймы и паттерны. Как взять верх в столкновении с неведомым? Просто закрыв глаза и сделав вид, что этого неведомого не существует в природе. Как дети прячут голову под одеяло, рассчитывая на то, что тотчас исчезнут из поля зрения призраков и подкроватных монстров, так и российские политики пытаются протянуть нить стабильности в далекое прошлое, чтобы укрыться знакомым (к примеру, советским) одеялом от непонятного мира.

Эта ресентиментная ностальгия, сама природа которой связана с неудовлетворенностью и неспособностью организовать свою жизнь здесь и сейчас, вполне наглядно проявляется в официальных речах и неизменно «исторических» выступлениях Путина. «Наше историческое пространство», «наши исторические земли», «исторически присущие чувства», «историческая справедливость»… все содержание представлений российской власти об окружающей действительности, в принципе, описывается терминами «примордиализм» и «эссенциализм», для которых категория времени не имеет особого значения. «Мы такие, какими были всегда, и грядущим временам не изменить нас», — нашептывает примордиалистский демон на одном плече; «это определяется нашей природой, нашей глубинной сущностью», — бормочет его эссенциалистский близнец на другом. Чтобы избежать неясного будущего с его неочевидными перспективами, надо просто остановить время; возможно, даже немного откатив его назад. Отсюда и жажда остаться в истории, отлить свое имя и свой образ в граните и бронзе, стать новым «собирателем русских земель» или (о, ирония) «Столыпиным 2.0», — просто обычные жизненные траектории, которые выбирают люди для путешествия по иерархии потребностей Маслоу, диктаторам, как правило, недоступны.

Если обратить внимание на поколенческий срез этого «переезда в 70-е», легко заметить, что в современной России невероятно популярна маргинализация и почти демонизация молодежи: патриотическую нравственность исправно блюдут люди за 50, крайне обеспокоенные тем, что они из-за новых поколений перестают узнавать некогда знакомый мир. В их глазах (и прежде всего в глазах власти) молодежь объявляется наиболее слабой стратой общества, уязвимой для различных (но одинаково воображаемых) зарубежных козней, а с другой, она, как ориентализированный Восток, воплощает в себе подлинно юнгианскую «тень» людей, стоящих у власти. Они ценят Ancien Régime — эти субтильные юнцы смеют не соглашаться и чего-то требовать. Власти предержащие помнят тысячелетнюю историю так, будто только вчера победили печенегов и половцев, не говоря о нацистах, — молодое же поколение осознает себя жителями достаточно молодой страны, богатой на разнообразные «детские болезни». «У нас особый путь», — говорят политики; «мы хотим достойно жить, а не по-особому умирать», — отвечают молодые парни, пересекающие границу с Казахстаном.

Но самое чудовищное преступление молодежи в том, что она наглядно показывает статусным геронтократам, что в прошлое невозможно вернуться. Молодежь — живое доказательство того, что время невозможно повернуть назад, нельзя дважды войти в одну и ту же реку и Советский Союз никогда не вернется под музыку из Red Alert 3. Апатичные скептики и самостоятельные энтузиасты, студенты и молодые IT-специалисты, бизнесмены и ученые — все они не кажутся истеблишменту «достойными наследниками великой России», в них нет прежнего мессианства, они не хотят ни безграничного «русского мира», ни засаленной от частоты припоминаний экономической автаркии, ни «новой индустриализации», ни «величия» и «традиций», выплескивающихся из каждого утюга. Это уже наступившее будущее, которое старики с радостью бы «обнулили» и попытались бы снова воплотить в жизнь схему, где будущее — всего лишь косметическая ретушь прошлого, а новое поколение — косметическая ретушь их самих. «Сжигай их всех», — шептал в припадке безумный Таргариен; «попадем в рай, а они просто сдохнут», — чеканит схожую формулу еще один бесчувственный самодержец, поглаживая красную кнопку.

Это небольшое, но заметное телодвижение описывает вторую часть российского социального уравнения: если на одном его конце толпятся старые волки, опасающиеся будущего, собственной смерти и неизбежного ухода, то на другом еще более могучей кучкой собрались робкие овцы. Речь не о послушных агнцах, идущих на заклание, и не об упертости баранов, ломящихся в закрытые ворота. Российское население достаточно трезво оценивает риски и боится именно вероятности того, что эти риски реализуются. В течение десятилетий волки неизменно врали им: врали, когда говорили о том, что не будут отменять выборы, врали, когда говорили о том, что не будут повышать пенсионный возраст, врали, когда говорили, что не собираются менять конституцию… На фоне беспрестанного потока лжи овцы хорошо освоили два ключевых политических навыка: имитировать согласие и легитимность для главного волка, отчего-то чисто по-мужски принимающего имитацию за любовь, и трезво оценивать возможные последствия того, что, по заверениям волков, никогда не случится. Обычные люди в России как раз таки достаточно неплохо готовы к любому будущему, потому что обучены формуле «надейся на лучшее, готовься к худшему» не в рамках колыбельного чтения, а, так сказать, на практике. Поэтому овцы боятся и с тревогой внимают торжественным пафосным речам: они знают, что любые шумные крики о победе прикрывают, по всей видимости, чей-то очередной провал.

Эйб Линкольн говорил, что можно какое-то время обманывать всех, можно все время обманывать некоторых, но нельзя водить за нос всех и постоянно. Пожалуй, о российской империи страха стоит сказать то же самое: ее существование достаточно длительно для того, чтобы напугать и внешнего наблюдателя, но нельзя бояться всю свою жизнь. Это хорошо понимают обычные люди, и потому режимы, утратившие связь с реальностью, никогда не живут больше одного поколения. Не хуже, впрочем, концу страха способствует и упрямая природа жизни: тому, кто однажды явился на свет, неизменно предстоит его покинуть. Каким бы Богом-императором этот испуганный волк себя ни считал.

Данная статья опубликована под псевдонимом.

Публикации проекта отражают исключительно мнение авторов, которое может не совпадать с позицией Института Кеннана или Центра Вильсона.